Однажды мы ходили в Варшавский зоопарк и наблюдали, как смотритель кормит львов. Когда мужчина приблизился к вольеру, один лев бросился на него, но животному помешали прутья решётки. У меня не было сомнений в том, что если бы не эти прутья, работник зоопарка был бы мёртв.

Совсем недавно мамины светлые волосы были убраны в привычный элегантный пучок, но он растрепался, пока она боролась с охранниками, которые пришли нас арестовывать. Теперь её волосы ниспадали на лицо непослушными волнами, обрамляя дикие глаза и изогнутые губы, и она напомнила мне того льва. Мама была явно нацелена на то, чтобы вырвать кадык у каждого из охранников, и, вероятно, сделала бы это, если бы они не захлопнули перед ней дверь. Она схватилась за решётку, требуя, чтобы эти трусы вернулись и сразились с ней, но они исчезли в глубине коридора и их шаги стихли.

Тата вцепился в решётку, затем подошёл к маме, но она оттолкнула его, опустилась на колени и прижалась лбом к двери.

Мама никогда не ругалась при нас, и глаза Зофьи расширились.

– Что случилось, Мария? – спросила сестра дрожащим голосом. – Где ты была?

Если бы я продолжила лежать неподвижно, то уже вряд ли смогла бы когда-нибудь пошевелиться снова.

– Личный допрос, – пробормотала я, привставая, но не решаясь посмотреть сестре в глаза. – Мама расстроена, потому что они толкнули меня.

Может быть, Зофья мне поверила. Или, может быть, она размышляла, была ли вспышка гнева такой уж неоправданной, какой я её изобразила.

– Тогда что с тобой такое?

Хотя я и подозревала, что сестра задаст этот вопрос, услышать его всё равно было тяжело.

– Я устала, – сказала я, когда мама снова подсела ко мне, и мой голос дрогнул.

– Но ты…

Мама подняла голову и посмотрела на сестру:

– Зофья Флорковская, больше ни слова.

Зофья испуганно отшатнулась, прикусила дрожащую нижнюю губу и отступила к койке. Тата сел рядом с ней, поцеловал в щёку. Он взглянул на маму, которая открыла рот, но прежде чем она смогла заговорить, Кароль подбежал к ней. Он грыз воротник рубашки – и это свидетельствовало о том, что брат глубоко задумался, ведь он знал, что нельзя жевать свою одежду.

– Что такое «ублюдок»?

– Это грубое слово, Кароль, – ответил тата.

– Тогда почему мама его сказала?

– Прости, дорогой, но они… – Мамин голос сорвался. – Они толкнули твою сестру.

– Это было нехорошо с их стороны, – сказал Кароль. Он бросился к таракану, за которым наблюдал до того, как мама обругала охранников. Преследовал таракана, пока тот не юркнул в угол.

Тата смахнул слезу с лица Зофьи.

– Ты присмотришь за братом?

Зофья присоединилась к Каролю, а тата сел на пол рядом со мной и мамой. Мы прислонились спинами к стене, из-за чего мои синяки заныли, но я слишком устала, чтобы как-то реагировать. Я убрала с руки тонкую корочку засохшей крови. Лишь бы родители этого не заметили…

– Дорогая, пожалуйста, – прошептала мама, хотя им и так всё было ясно.

Я моргнула, на глаза навернулись слёзы, когда тата нежно накрыл мою руку своей.

– Когда они пригрозили привести туда вас, я дала им ложную информацию.

Родители молчали. Мама стёрла поцелуем слезу с моей щеки, затем бросилась к двери и встала к нам спиной. Она запустила обе руки в свои волосы и сжимала голову так, что костяшки пальцев побелели. Её плечи дрожали. Затем она пересекла камеру и усадила Зофью к себе на колени.

Когда я утёрла последнюю сорвавшуюся слезу, тата положил что-то мне на ладонь. Это был маленький кусочек его хлебного пайка, смешанный с небольшим количеством грязи и по форме напоминающий крошечную шахматную фигуру – пешку, размером в половину моего мизинца. Я спрятала пешку в ладони, переплела свою руку с папиной и благодарно пожала её. Положила голову ему на плечо и отдалась изнеможению. Знакомый шёпот достиг моих ушей, когда я почти заснула:

– Ты сильная и храбрая, моя Мария.

Несмотря на то что мной всё сильнее овладевало забытьё, я смогла различить дрожь в его голосе.

Варшава, 28 мая 1941 года

Когда я проснулась, до моих ушей доносились приглушённые голоса. Мама и тата что-то напряжённо обсуждали, и я решила сделать то, что у меня получалось лучше всего, – притвориться спящей и подслушивать.

– Здесь так грязно, нас почти не кормят, я сорвалась на бедную Зофью, научила Кароля ругаться, а Мария… – Мама замолчала на мгновение и продолжила: – Мы должны рассказать гестапо то, что знаем.

– Мы не станем предателями, Наталья.

– А какой у нас выбор? Как ещё мы можем защитить наших детей?

– Если мы расскажем правду, они поймут, что Мария солгала, и накажут её. В любом случае они нас не отпустят, но поскольку она выдала им какую-то информацию, у этих ублюдков нет причин допрашивать её снова.

– Допрашивать её. – Мама повторила эти слова шипящим голосом. – Они не допрашивали её. Боже правый, Александр, они её пытали. – Последовало приглушённое рыдание, и я представила, как тата притягивает маму к себе. Я услышала, как он поцеловал её, вероятно, в макушку, потому что именно туда он целовал маму, когда она была расстроена. Всё, что я слышала, – это их тяжёлые вздохи, а потом мама заговорила тихим, печальным шёпотом:

– Я хочу убить их.

– Я тоже, Нати.

Милое прозвище должно было успокоить маму, но, я думаю, тата понимал, что это не сработает. Не в этот раз.

Он сказал маме, что у них есть всего пара часов, перед тем как охранники придут будить их, поэтому нужно немного поспать. Через некоторое время их дыхание стало ритмичным и ровным. Я села. Мои родители полулежали у дальней стены, а Кароль и Зофья спали на другой койке, прижавшись друг к другу. Я наблюдала за ними, пока Зофья не зашевелилась. Она посмотрела в мою сторону так, будто больше не знала, что со мной делать, затем села на пол возле кровати и стала накручивать волосы на палец.

Хотя двигаться было больно, я подползла ближе и устроилась рядом с сестрой, но она принялась разглядывать дырку в своём бледно-голубом платье.

– Зофья, если бы ты знала, что я работаю на Сопротивление…

– Я бы никому не сказала.

– Мне было очень тяжело скрывать это от тебя, но если бы ты знала и им бы стало про это известно… – Мой голос затих, и враждебность в глазах Зофьи исчезла.

– Они бы допросили и меня тоже. А когда они допрашивали тебя, случилось что-то плохое.

Я кивнула, и сестра не стала допытываться. Я так долго мечтала о том, чтобы рассказать Зофье всё без утайки, несмотря на то, что ложь была гарантом её безопасности. И вот теперь правда, которой я жаждала поделиться, вышла наружу, но лучше бы мы могли и дальше прикрываться обманом. Когда перед тобой стена лжи, легче притвориться, что истина не притаилась где-то с другой стороны. Теперь стена была разрушена и правда оголилась. Я больше не могла защитить от неё свою сестру.

Я слегка дёрнула одну из её кудряшек, обычно от этого Зофья хихикала и в шутку ударяла меня по руке. В этот раз она переплела наши пальцы и положила голову мне на плечо.

Поскольку нам ничего не оставалось делать, кроме как сидеть в камере, день полз еле-еле, оставляя уйму времени на размышления. Я сидела в своём углу, боясь, что Эбнер догадается: сделанное мной признание – выдумка.

Каждое движение отдавалось болью, поэтому я старалась не шевелиться. Я задавалась вопросом, что сделала Ирена, когда я не пришла вчера выполнять очередное задание. Это было не похоже на меня – опаздывать, а тем более пропускать работу для Сопротивления. Ирена, вероятно, заглянула к нам домой и обнаружила, что там никого. Когда исчезает вся семья, вывод очевиден.

Чёрт возьми, Мария.

Краем глаза я заметила, что мама повернулась ко мне, но я не подала виду. Мне было невыносимо смотреть на родителей. Волосы таты взлохмачены, коричневый твидовый костюм истрепался, на подбородке щетина. Мамины высокие скулы утратили розовый румянец, её чёрное платье-рубашка помялось, а по каждому нейлоновому чулку спускались небольшие стрелки и исчезали в туфлях на низком каблуке. Но не внешность родителей разбивала мне сердце, а их взгляды. В них отражалась печаль, которой никогда раньше не было. Не отчаяние, пока нет, но близко к нему. И это пугало сильнее всего.