Ворота закрылись, евреи остались в ловушке – острая боль сожаления пронзила моё сердце. Идеология, заразная как болезнь, породила такое зло. До войны я была свидетельницей разных примеров ненависти или угнетения, но ни один из них не был таким мерзким и бессмысленным, как этот.

Аушвиц, 29 мая 1941 года

Я щурилась, пытаясь защититься от дождя. Вместе с группой мужчин-заключённых прошла через ворота. По неровной дороге мы проследовали мимо зданий из красного кирпича, помеченных чёрными вывесками с белыми буквами. Солдаты провели нас в блок № 26, где размахивали дубинками мужчины в полосатой одежде, похожие на тех, что были на железнодорожной платформе. Я высматривала свою семью, но единственными заключёнными здесь были мужчины из моей группы, и некоторые уже начали раздеваться, готовясь облачиться в тюремную форму. Группа, в которой была моя семья, скорее всего, уже прошла через это. Пока я рассматривала окружающих людей и обстановку, мужчина в нескольких метрах от меня снял с себя майку и шорты и стоял голый.

Я была в шоке и поэтому не сразу отвела взгляд; но когда отвернулась, то обнаружила, что раздеваются абсолютно все. Полностью. Не надевая больше ничего.

Некоторые мужчины жались друг к другу в поисках тепла и поддержки, другие дрожали в одиночестве. Это место лишало людей одежды и любых личных вещей, оставляя их съёжившимися в наготе. Что это за тюрьма такая?

Один из мужчин в полосатой форме подошёл ко мне. Вокруг бицепса – белая повязка с надписью «КАПО» чёрными заглавными буквами, но я понятия не имела, что это значит. Я ожидала, что охранник удивится, увидев девочку среди мужчин, а не с женщинами и детьми, где бы они ни были, но он не выглядел удивлённым. В его глазах не было вообще никаких эмоций.

– Раздевайся, – приказал он.

Я обхватила себя за талию, пальцы вцепились в свитер так крепко, будто никогда больше не разожмутся, прямо как в Павяке. Я ненавидела раздеваться даже перед собственной сестрой, моей плотью и кровью, а люди в этой комнате были незнакомцами – тем более мужчинами, и их было так много.

– Сейчас же.

Приказ заставил меня вернуться к реальности, и я поспешно отступила назад.

– Подождите, пожалуйста, могу ли я… могу я сначала взять другую одежду?

Новый звук, глубокий и чёрствый. Смех. Почему он смеялся над моим вопросом? В нём не было ничего смешного.

Когда он понял, что я не выполняю приказ, то перестал смеяться и угрожающе шагнул ко мне.

– Снимай свою чёртову одежду, или я сделаю это за тебя.

Через несколько мучительных секунд я с трудом сглотнула, поборола горячие слёзы и ослабила хватку на свитере. Всё что угодно, лишь бы его руки были от меня подальше. Я возилась с пуговицами и застёжками, каждое движение было предательством. Но вот дело было сделано – я стояла обнажённая, с молочно-белой кожей, покрытой яркими синими и пурпурными пятнами, перед незнакомым мужчиной, годившимся мне в отцы. Щёки горели, я опустила глаза и скрестила руки на своей покрытой синяками груди, чтобы соблюсти хоть какую-то благопристойность. Но ситуацию это не исправило.

Мужчина сгрёб мою одежду и бросил в кучу других вещей, но я сохранила пешку таты, зажав её в кулаке.

Он не отнимет её у меня.

Кто-то сунул мне карточку с написанным на ней номером – мне сказали, что это моё новое имя, – но один-шесть-шесть-семь-один не слетало с языка так же легко, как Мария.

Некоторые мужчины пытались прикрыться, другие не утруждали себя, когда мы проходили мимо трёх молодых эсэсовцев, наблюдавших за нами. Ничто не смягчало самую ужасную уязвимость, которую я когда-либо ощущала, эту наготу среди незнакомцев. Пусть голые, но мужчины всё-таки образовывали некое единство, а я переносила это в одиночку, единственная женщина, страдающая от этой участи, единственное тело, которое не соответствовало окружающим. Пока я шла, согретая лишь жаром стыда, всё, чего я хотела, – это быть незаметной, быть маленькой и незаметной.

Я смотрела на лодыжки перед собой, сцепив руки на груди, пока чьи-то сильные пальцы не сомкнулись вокруг моего запястья. Они потянули меня к своему владельцу, и я оказалась лицом к лицу с одним из молодых эсэсовцев.

– Не нужно скромничать, милая.

Он схватил меня за другое запястье и, несмотря на моё сопротивление, легко оторвал мои руки от тела. Я застыла, не в силах убежать, не в силах защитить себя.

Он смерил меня быстрым взглядом.

– Вот, так ведь намного удобнее?

Всё, что я могла делать, это пялиться на эмблемы тотенкопф[11] на его фуражке и воротнике. Ещё две пары глаз, ещё две жуткие ухмылки.

Его товарищи взяли меня за руки, и один из них рассмеялся:

– Эта мала даже для тебя, Протц. Что здесь делает девочка?

Я ненавидела Фрича за то, что он послал меня сюда.

Это не происходило на самом деле, этого не было, не было. Его руки не касались моей груди, они не скользили вниз от талии к бёдрам, он не улыбался, когда я вздрогнула, не притягивал меня ближе. Но я не могла игнорировать приказ, идущий будто из глубины горла, когда его палец поглаживал мою щёку:

– Пойдём со мной, малышка.

Сопротивляйся, кричи, умоляй. Ради бога, сделай что-нибудь, что угодно.

Но я не смогла.

Когда Протц потащил меня в соседнюю комнату, всё внутри кричало о протесте, каждая моя частичка пыталась что-то сделать, но не смогла. Сопротивление всё равно не сработало бы: он был слишком силён, у него был пистолет. Одна рука сжимала мою руку, в то время как другая покоилась на ремне с кобурой.

– Протц.

Он остановился в нескольких метрах от той комнаты. Я не могла узнать новый голос, приказавший Протцу куда-то пойти и что-то сделать. Я даже не могла дышать.

– Чёрт, какая жалость, не так ли? До следующего раза, любимая. – Протц отправил меня обратно к заключённым, игриво шлёпнув по заду.

Сопровождаемая его хихиканьем, я, пошатываясь, отошла, скрестила руки на груди и позволила толпе увлечь меня за собой. Меня накрыло такое оцепенение, что я могла лишь следовать за остальными, испытывая безмерное отвращение к себе и к собственной беспомощности.

– Шевелись, девчуля. – Приказ исходил от того же охранника со странной повязкой на рукаве, который заставил меня раздеться.

Но я снова застыла. Людей в полосатой форме прибавилось, они были вооружены ножницами и бритвами. На моих глазах тела обривали и подвергали тщательному осмотру, и всё это в гробовом молчании. То же самое случится и со мной. Где моя семья? Я должна найти свою семью.

Кто-то быстрым, болезненным рывком оттащил меня назад и прижал что-то твёрдое к подбородку, запрокинув мне голову, – мои глаза встретились с чужими, полными ненависти.

– Похоже, кто-то уже избил тебя, и если ты не подчинишься приказу, я сделаю то же самое. – Заключённый с повязкой на руке указал мне на мужчину, орудующего ножницами.

Я остановилась перед ним, болезненно осознавая свою наготу, но его лицо оставалось пустым. Возможно, это должно было заставить меня чувствовать себя лучше, но ничего подобного не произошло.

Заключённый положил руку на мои дрожащие плечи, подвёл меня к табурету и усадил на него. Он не был грубым, но и нежным не был, и мне в этот момент хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

– Слушай капо, – прошептал он. – Они тоже заключённые, но работают надзирателями, поэтому у них есть то, чего нет у нас, – власть.

Ещё несколько охранников СС патрулировали комнату и наблюдали за ужасной процедурой. Мужчина приподнял мою косу, и металл заскрежетал о металл, когда он открыл ножницы. Мои волосы – всё, что у меня осталось, что связывало меня с девочкой, которой я была раньше. Девочкой, которой я никогда больше не стану.

– Пожалуйста. – Это была бесполезная мольба, но я ничего не могла с собой поделать.

Даже если бы это могло как-то помочь, я опоздала. Мужчина обрезал мои волосы, отложил в сторону косу, как посторонний предмет, а ножницы сменил на бритву.