Воспоминания поблёкли, сменившись шахматной доской, знакомой и успокаивающей, передышкой от преследующих меня зверств. Фигуры были чёрными и красными, и я сомкнула пальцы вокруг самой узкой части красной пешки. Но пешка скользнула вниз, краска была свежей и жидкой. Я изучала ярко-алый цвет, заполняющий бороздки на подушечках пальцев, и внезапно мне в ноздри ударил металлический запах. Кровь.

Силясь вдохнуть, я вытерла руку о свою клетчатую юбку, только это была не юбка, а полосатая форма. Я схватила чёрную пешку, но она была липкой и покрыла мои пальцы тёмной свернувшейся кровью, я посмотрела на противоположный край доски, но обнаружила там не соперника, а сотни голых тел, сваленных кучей в грузовик. Я сразу же нашла их. Или, может быть, они нашли меня. Мама, тата, Зофья, Кароль. Их глаза, когда-то лучившиеся весельем и любовью, теперь пустые и безжизненные, вперились в меня, обвиняя, напоминая, что это была моя вина, целиком и полностью моя вина.

Меня разбудили рыдания и вопли, понадобилось мгновение, чтобы осознать, что они были моими собственными. Да, я заснула, хотя думала, что больше никогда не усну.

– Умолкни! – проорал сердитый, хриплый голос.

Должно быть, он обращался ко мне – кто-то из заключённых рядом жаловался, что его разбудили, но я не могла успокоиться.

– Тише, всё в порядке, Мария.

– Моя семья…

Сдавленный крик вырвался прежде, чем я остановила себя, чтобы не сказать больше. Стой. Не рассказывай ему, что произошло.

Отец Кольбе помог мне подняться и подвёл к стене, мы сели, прислонившись к ней спиной, посреди спящих фигур. Он обнял мои трясущиеся плечи и позволил мне выплакаться.

– Возможно, тебе станет легче, если ты расскажешь мне о своей семье? – прошептал он, как только мои рыдания перешли в негромкую икоту, но я покачала головой. – Хорошо, тогда мы посидим тут, пока ты не будешь готова вернуться обратно и поспать.

– Я не собираюсь спать.

– Значит, мы останемся здесь столько, сколько ты захочешь. – Несмотря на то что я была охвачена паникой, отец Кольбе оставался спокойным. – Не теряй веры, дитя. Даже если твоей семьи здесь нет, духовно они всегда с тобой. И ты всегда с ними.

Его слова немного рассеяли тревогу, мечущуюся по моему телу. Я ничего не ответила, и отец Кольбе помолчал, прежде чем начать шептать знакомые слова. Он молился по чёткам. Мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы читать эту же молитву каждый вечер перед сном. Большие и маленькие бусины чёток были осязаемым напоминанием о каждом слове «Отче наш» и «Аве Мария», слетавших с моих губ, пока я размышляла о жизни Иисуса Христа. В тот момент я почти поверила, что голос отца Кольбе принадлежит моему отцу, почти почувствовала чётки между пальцами.

От мыслей о семье я готова была снова расплакаться. Чтобы этого не случилось, я сосредоточилась на молитве отца Кольбе и пыталась не уснуть, но тяжесть в груди не проходила.

У меня болело внутри и снаружи, сердце и разум, тело и душа. Боль, которая никогда не утихнет. В этой игре соперник окружил меня со всех сторон и не позволил бы убежать в обозримом будущем.

Слушай молитвы, думай о молитвах. Спать нельзя. Не спи, просто не спи.

Я была решительно настроена бодрствовать, но нежная рецитация отца Кольбе погрузила меня в дремоту. На этот раз я забылась безмятежным сном.

Я проснулась от настойчивых, раздражённых окриков и оторвала голову от плеча отца Кольбе. Он встал, протянул мне руку и помог подняться. Даже в темноте я разглядела его сильно покрасневшие глаза под опущенными веками, но он мягко улыбнулся мне. Интересно, удалось ли ему хоть немного поспать после того, как я всех разбудила?

Снаружи, на большом плацу между блоками № 16 и № 17, солдаты велели нам построиться рядами по десять на аппель[13], как они это называли. Некоторые поляки, казалось, не поняли приказа, но дубинки охранников говорили на универсальном языке. Моя форма плохо защищала от утреннего холода, но за любыми шевелениями или жалобами следовали удары, поэтому я старалась бороться с дрожью. Я стояла впереди, рядом с отцом Кольбе, неподвижная и молчаливая, пока охранники пересчитывали заключённых.

– Все на месте, герр лагерфюрер, – сообщил один из охранников после того, как нас продержали на плацу целую вечность.

Лагерфюрер появился в поле зрения в форме цвета фельдграу.

Фрич.

Я не могла смотреть на него, поэтому переключила своё внимание на невозмутимого офицера рядом с ним. Из-за тёмных кругов под глазами, нависших век, морщин вокруг широкого носа, поджатых губ и широкого лба он выглядел старше, чем скорее всего был. Сбоку у него висел Люгер П08, похожий на тот, который тата хранил в шкафу вместе со своей армейской формой времён Первой мировой. Когда он учил меня чистить и заряжать оружие, то рассказывал, как спас своего боевого товарища от немецкой пули, и решил сохранить пистолет немца как трофей. А ещё тата показал мне, как из него стрелять, и пообещал когда-нибудь позволить мне выстрелить из него. Этот день так и не наступил.

Сейчас было неподходящее время для слёз. Я не могла думать о своей семье.

Решив держать свои мысли в узде, я вновь сосредоточилась на мужчине рядом с Фричем. Он приказал одному заключённому сдвинуться на несколько сантиметров влево, чтобы выровнять линию. Хефтлинг подчинился, но я не заметила особой разницы.

– Я Рудольф Хёсс, комендант Аушвица, – сказал он, довольный наконец нашим строем. – Каждое утро вы будете выстраиваться на плацу для переклички, как сейчас. Как только всех вас пересчитают, нужно будет сообщить о прибытии своему рабочему подразделению. Вы должны безоговорочно подчиняться командам и работать эффективно, без погрешностей. С этого дня я передаю вас моему заместителю Карлу Фричу. Я верю, что он будет поддерживать на должном уровне установленные мной стандарты относительно управления лагерем.

В его голосе не звучала та уверенность во Фриче, которую он обозначил на словах.

Хёсс завершил свою речь, но прежде чем уйти, в последний раз оглядел толпу – и остановился.

– Это что, девочка?

Все взгляды обратились ко мне, единственной, кто был в платке. Я почувствовала, что отец Кольбе рядом со мной напрягся. Мне была приятна его забота, но этого было недостаточно, чтобы моё сердце не подпрыгнуло к горлу. В этот момент больше, чем когда-либо, мне хотелось провалиться сквозь землю.

Фрич начал лихорадочно перебирать бумаги.

– Должно быть, произошла ошибка, герр комендант.

– У меня нет времени на ошибки! – закричал Хёсс, прерывая лепет подчинённого. – Мне нужны мужчины – труженики, усердные труженики, – а девчонка не годится для работы. Позаботься об этом, Фрич. – Он ушёл, красный от гнева, рявкая что-то о слабоумии, которое свирепствовало среди тех, кто был приписан к его лагерю.

Комендант покинул плац, а я уставилась на гравий, не в силах смотреть в глаза Фричу, – они царапали и сдирали с меня всё, погружая во власть внутреннего ужаса. Фрич заставил меня пройти регистрацию только для того, чтобы отправить к стене казни. Я была уверена в этом. Всех женщин-заключённых отправили туда, за исключением той еврейки. Наверняка и её пощадили только затем, чтобы использовать в каких-либо целях. Страх обвился вокруг меня, сжимая всё крепче, и я убедилась в том, что он убьёт меня прежде, чем у пули появится шанс. Я стиснула в кулаке крошечную пешку.

Раздался звук приближающихся шагов, и мне не нужно было поднимать голову, я и так знала – это он. Сначала я увидела его ноги, потом раскрытую ладонь. Должно быть, он понял, что я держу что-то в руках.

У меня не было выбора. Пешка, которую сделал для меня тата, упала в руку Фрича.

Я надеялась, что теперь он уйдёт, но он этого не сделал. Как только я подняла голову, Фрич посмотрел на меня с тем же нетерпением, как в тот раз, когда мы встретились на железнодорожной платформе: как будто он был ребёнком, а я его новой любимой игрушкой.