– Здесь нет никакой ошибки. Интеллигентная девочка, полька, верно? – Его циничное предположение было верным – и мама, и отец получили университетское образование. Я прожила под нацистской оккупацией достаточно долго, чтобы знать: немцы презирают поляков-интеллектуалов, они планируют превратить нас в расу необразованных рабочих. – Непригодна к труду, – продолжал он говорить, оценивая меня взглядом. – Не способна к выживанию. Не подходит ни для чего, кроме этого… но это временно. – Он зажал тонкую шейку пешки между большим и указательным пальцами, стал крутить её взад-вперёд, взад-вперёд, медленно и расчётливо. Он сжимал пешку всё сильнее и сильнее, его пальцы побелели.

Внезапный щелчок заставил меня вздрогнуть, затем обезглавленная пешка была брошена к моим ногам. Последний подарок отца.

Пока я сверлила взглядом пешку и боролась с подкатившим к горлу комом, Фрич вернулся к своим товарищам. Я не слышала их разговора, но несколько охранников метнулись в разные стороны. Когда они вернулись, один нёс маленький столик, другой – два стула, а третий – коробку. Приказав заключённым посторониться, они поставили всё это передо мной и приказали сесть. Я бросила быстрый взгляд на озадаченные лица людей, окружающих меня, в то время как Фрич указал на заключённого в нескольких метрах от нас.

– Ты умеешь играть в шахматы?

Глаза мужчины расширились, но после того, как до него дошёл смысл вопроса, он заметно вздохнул и кивнул:

– Я довольно неплохой игрок, герр лагерфюрер.

Фрич велел ему сесть напротив меня. Как только он занял своё место, охранник, державший коробку, поставил её перед нами. Шахматный набор.

Фрич кивнул, а я с трудом сглотнула, чтобы унять бешено колотящееся сердце. Взглянула на отца Кольбе, затем открыла коробку и достала фигуры из двух внутренних отделений. Судя по марке внутри, это была фирма «Дойче Бундесформ». Как симптоматично, что нас заставляли играть набором, изготовленным нацистами.

Эти крепкие, примитивные фигуры никак не могли сравниться с изящными и богато украшенными фигурами моего домашнего набора «Стаунтон». Расставив белые, я сделала дебютный ход – ферзевая пешка на две клетки вперёд. Я решила сконцентрировать свою атаку на слабых полях в игре чёрных, защищённых только их королём. Чёрная ферзевая пешка двинулась навстречу моей, поэтому я сходила белопольным слоном влево по диагонали, проверяя свой план. Если сопернику не удастся защитить своего короля, я раньше разовью своего ферзя – рискованный и часто глупый ход, но я была готова им воспользоваться в том случае, если мой противник проявит небрежность.

Мужчина внимательно изучал центр доски и, казалось, хотел сосредоточиться на контроле за центром, но не на защите своего короля. Отлично. Он начал развивать чёрного коня – подвинул его к моему левому краю, что нисколько не помешало моей стратегии. Я переместила своего ферзя так, чтобы и у него, и у слона была прямая линия атаки на слабое поле чёрных, атаки, сокрушительной для их короля. Чёрные продолжали концентрироваться в центре, соперник переместил туда второго коня, теряя возможность защищаться.

Белый ферзь бьёт чёрную пешку на слабом поле, белый слон готов к атаке, а чёрный король попал под удар, из-под которого ему не выйти. Ферзевая пешка на d4, белопольный слон на c4, ферзь на h5, ферзь на f7.

Четыре простых хода, одна небрежность противника.

Я положила захваченную чёрную пешку на стол и оторвала взгляд от доски.

– Шах и мат.

Хефтлинг открыл рот, как будто собираясь возразить мне, затем закрыл его, в то время как охранники разразились смехом и улюлюканьем. Я протянула ему захваченную чёрную пешку, и он протянул руку, чтобы принять её.

Внезапно Фрич быстрым, ловким движением выхватил свой пистолет и выстрелил моему сопернику в лоб.

Люди ахнули, некоторые закричали – может быть, это я закричала, – видя, как он падает, но, когда Фрич повернулся ко мне, все смолкли. Единственным утешением было осознание, что смерть заключённого была мгновенной, так что, несомненно, моя будет такой же.

Вместо того чтобы выстрелить во второй раз, Фрич вернул свой пистолет в кобуру и одобрительно кивнул мне:

– Молодец.

От выстрела у меня звенело в ушах. Мёртвый мужчина упал со своего стула на землю. Отверстие у него во лбу было маленьким – стрелял профессионал, – кровь сочилась из раны и собиралась в лужицу вокруг головы. Глаза пустые, лицо обмякшее. В одно мгновение живой, а в следующее – мёртвый.

Фрич сделал несколько шагов в сторону смотрящих. Его слова подхватывал холодный ветер и уносил прочь: он спрашивал, не хочет ли кто-нибудь ещё сыграть против меня, но я не могла сосредоточиться ни на его вызове, ни на чём-либо ещё. Тишину нарушил другой звук – смех. Нет, это просто невозможно. Никто не стал бы смеяться над смертью.

Когда смех охранников затих, в ушах гулким эхом стало раздаваться моё собственное прерывистое дыхание. Рядом со мной отец Кольбе пробормотал молитву за упокой души. Кажется, он сказал мне отвести глаза, но меня парализовал шок и какое-то нездоровое любопытство. Я никогда раньше не была свидетельницей убийства.

Когда я училась играть в шахматы с отцом, случалось, что я делала ход, а потом понимала – следовало сходить иначе. Обескураженная и разочарованная, я спрашивала тату, могу ли я изменить свой ход, начать игру сначала или вообще выйти из неё. Он никогда мне этого не позволял. Закончи игру, Мария. Так он всякий раз отвечал мне, несмотря на мою настойчивость.

Всё, что я могла сделать, это повиноваться. Иногда я выходила победительницей, несмотря на свои ошибки. В других случаях они стоили мне победы. Такие проигрыши были самыми горькими.

– Заключённая 16671.

Моё имя слетело с языка Фрича с резким скрежетом, я закрыла глаза, когда он приблизился ко мне. Боже, пожалуйста, пусть он передумает и застрелит меня, пусть это будет быстро, забери меня из этого места.

– Убери тело.

Видимо, я ослышалась. Когда я открыла глаза, Фрич мотнул головой в сторону ближайшего блока. Восходящее солнце окрасило кирпичи в густой алый цвет и осветило тёмную кучу у здания – переплетение рук, ног и торсов. Трупы.

Дай мне выйти из игры, тата, пожалуйста, дай мне выйти.

Прежде чем я успела сделать что-то большее, чем побледнеть, отец Кольбе выступил вперёд, снял свою полосатую шапочку и заговорил на чистом, правильном немецком.

– Герр лагерфюрер, разрешите помочь?

Кулак Фрича в перчатке врезался в челюсть отца Кольбе, я ахнула, но священник не издал ни звука. Фрич повернулся ко мне:

– Тебе нужна помощь этого жалкого ублюдка?

Несмотря на вопрос, что-то подсказывало, что Фрич не оставил мне выбора, если только я не хотела, чтобы к куче тел добавилось ещё одно. Я покачала головой.

Отец Кольбе склонил голову в знак согласия. Когда он вернулся на своё место, я могла поклясться, что его губы шевелились, я почти слышала слабую молитву.

Что-то внутри подтолкнуло меня к мертвецу, я хотела бы поменяться с ним местами. Никогда бы не подумала, что буду завидовать трупу. Я встала со стула, дрожащими руками приподняла лодыжки своего недавнего соперника и неуклюже поплелась к куче тел, на глазах у всех. Я тащила его по плацу – сначала резкими рывками, но потом сменила тактику и продолжила медленно и ровно волочить труп по грязи и гравию. Нужно было продолжать двигаться.

Дойдя до кучи трупов, я остановилась.

Павяк пах страданиями, Аушвиц – смертью. Отвратительное зловоние пропитало воздух вокруг обнажённых тел. Я оставила мужчину рядом с кучей гниющих, кишащих личинками трупов и уткнулась носом в сгиб руки, чтобы подавить рвотный позыв. У меня не было сил бежать, и я, спотыкаясь, побрела прочь. Когда я отошла достаточно далеко, чтобы можно было снова дышать, то сжала в руках ткань своей формы, в руках, которые касались мёртвого тела.

Вернувшись к отцу Кольбе, я прикусила внутреннюю сторону щеки, молясь, чтобы боль отвлекла меня, но боль была недостаточно сильной, я всё равно заметила забрызганную кровью шахматную доску и устремлённый на меня взгляд Фрича.