Таково свойство электронной переписки. Мы больше откровенничаем и меньше сдерживаемся, потому что слова как бы вырываются сами и как бы идут не в счет, подобно тем словам, которые мы облачком пара выдыхаем в постели, от чистого сердца, но с толикой лукавства.

«Ты — моя жизнь», — написал я ей в конце концов. «Знаю», — ответила она. «Что, правда?»

«Конечно. Иначе зачем нам писать друг другу каждый день?»

Тогда я поведал ей, что то сдобнобулочное чувство, когда она опустилась на меня за столом у своих родителей, до сих пор заставляет меня твердеть одинокими ночами.

В этой сетевой переписке от одного к другому перетекала неведомая субстанция. В электронных письмах существовало некое «мы».

При этом переписка была и нашим кошмаром.

«Не могу больше писать, — признавалась ты. — Эти письма губят все остальное, что у меня есть».

«И почему это должно меня останавливать?» — думал я. Я мечтал о гибели всего остального в ее жизни. Хотелось все это замарать, испортить, четвертовать. Она обижалась, когда я переступал черту и вторгался в ее личную жизнь. Я обижался, что она отказывается вторгаться в мою. Через несколько минут после сильнейшего возбуждения неточное слово или оборот фразы, не совсем соответствующий остальному, внезапно вставали между нами и развеивали чары. В ее слова вкрадывалась невысказанная насмешка, в мои — презрение, ни один из нас не умел сдерживать собственную желчность и сносить чужую. На то, чтобы вернуть к жизни трепет желания, уходили долгие дни. «Вот, смотри, какая я хорошая», — писала она, отлично сознавая скрытую иронию этих слов. Мне не нравился ее задиристый или язвительный тон. Он был губителен для пыла той единственной ночи, которую я не хотел забывать.

Спустя несколько недель мы мирились. Но повсюду оставались синяки. Пытались поддерживать огонь шутками, пробовали обходные ходы и неявные извинения, однако было ясно: угли покрываются золой. Все это время мы тащились на запасном колесе, пытаясь нагнать то, чего впереди не было вовсе, — или, может, оно было заперто в некоем мистическом сундуке нашего воображения. Нужно было прекратить все это много недель назад, писала она. Вообще не нужно было начинать, отвечал я. Так ничего и не начиналось, огрызалась она. Затея-то бессмысленная, верно? Совершенно. То-то же.

Правда в ее устах никогда не облекалась в бархатные ножны. Она блистала зазубренным клинком. И язык этой правды был зазубренным.

После трех таких вспышек переписка оборвалась. Ни ей, ни мне не хотелось ее возобновлять: если возобновить, непонятно, как потом обходить неизбежные будущие склоки. Извинения казались убогими, откровения — поверхностными. Мы смирились.

— Так и знала, что здесь тебя встречу, — сказала она, когда через четыре года мы встретились на книжном сборище на Парк-авеню. Наткнувшись на меня, она, похоже, возликовала, а я, поняв, что она этого не скрывает, тоже не стал таиться. Она пришла со своим автором. «И где он?» — поинтересовался я. Она указала на дядечку лет сорока, больше похожего на кинозвезду. Он беседовал с тремя дамами. «С виду настоящий щеголь и ни следа угрюмости», — сказал я, ввернув то прежнее словцо, чтобы она видела: я не забыл. «Да, зато тщеславия выше крыши», — фыркнула она, разве что не брызгая сарказмом. Мы вернулись в привычную колею, как будто в то утро завтракали вместе, а накануне вместе ужинали. Мероприятие нынче с шести до восьми. Я собираюсь оставаться до конца? — спросила она. Только если она останется. Мы дружно усмехнулись.

— А ты с ним... — Я не закончил вопроса.

— Ты с ума сошел, — ответила она. Ей осталось лишь в восемь отпустить своего автора — и полная свобода.

— Хороший писатель? — спросил я.

— Между нами?

Этим было все сказано. Она оказалась в прекрасной форме, искрилась и щетинилась больше обычного, мне это пришлось по душе. Я спросил, не закрылся ли тот ресторанчик напротив ее квартиры.

— Итальянский, с милым официантом?

— Он самый.

— «Болонья».

Зачем я прикинулся, что забыл название?

— Насколько я знаю, нет.

Вот только она больше не живет в центре. Где же она живет? Рядом с Лексингтон-авеню, сказала она, в нескольких кварталах от того места, где проходило мероприятие.

А там есть где поужинать? Это я так приглашаю ее на ужин? Именно, подтвердил я. Полно всяких мест. «Но я могу и сама что-нибудь быстренько сообразить». Автор подарил ей целый ящик отличного бордо. «Так что оставайся». Я остался.

Годы нас не изменили. Мы дошли до ее дома. Она быстро приготовила поесть, добавив к мясу, по ее словам, это самое бордо из уже открытой бутылки, что, по ее словам, было просто преступлением. Потом мы сидели все на той же кушетке. Все та же кошка. Те же бокалы, тот же стол, унаследованный от родителей. «Из Питер-Купер-Виллиджа, да?» — спросил я. «Из Питер-Купер-Виллиджа», — повторила она, чтобы показать, что она помнит, что я помню, и ее это больше не впечатляет. А что, кто-то умер? Ну и вопрос! Нет, никто не умер. А что этот большой черный веер, напоминавший возмущенного ворона, которого поймали, выпотрошили и набили ватой, не дав до конца умереть? С ним пришлось расстаться. А как там последний сожитель — точнее, сожители? — исправился я. Ничего интересного. Ну, тут ничего нового, заметил я. Она улыбнулась, я улыбнулся. «Ты хочешь сказать — между нами?» Как здорово ей удается отыскивать невысказанные смыслы, которые сам я не решаюсь облечь в слова. «Я все та же, а ты?» — спросила она, будто упоминая о старой приятельнице, которую я мог и подзабыть. «Нисколько не изменился, — ответил я. — Не менялся и не собираюсь». — «Я так и думала», — сказала она. «И я не про внешность». — «Я знаю, про что ты».

Наша смущенная зачаточная улыбка досказала оставшееся. Она стояла у кухонной двери с бокалом в руке. Кончилось тем, что я сдался, сдаться мне хотелось с самого начала. То, что я поцеловал ее прямо сейчас, не дожидаясь подходящего момента, сообщило всему эротический, едва ли не непристойный преждевременный азарт. Она страстно вернула поцелуй. Наверное, потому что целоваться было проще, чем говорить. Я хотел сказать, что ждал этого много лет, что не выдержу еще четыре года, если этот раз — последний. Но мы были слишком счастливы, чтобы говорить.

Два дня. Потом мы поссорились. В субботу вечером я захотел сходить в кино, а ей больше хотелось в воскресенье днем. По субботам народу слишком много, сказала она. Но мне именно поэтому и нравится ходить в кино по субботам. Я люблю, когда много зрителей. А днем в воскресенье там уныло. Кроме того, ненавижу выходить из кинотеатра в хмурый закат воскресенья, которое катится к неминуемой смерти. Оба стояли насмерть. Сдаться было просто, но не один не сдавался, и чем отчаяннее мы упирались, тем труднее было уступить. В тот вечер я из вредности пошел в кино один, оттуда отправился к себе и не стал ей звонить. На следующий день она сходила на тот же фильм и не позвонила тоже. Краткое объяснение по электронной почте в понедельник утром продлилось минуты две. Потом переписка замерла.

При следующем нашем разговоре ни один не смог вспомнить, по поводу какого фильма мы разругались в тот давний день четыре года назад. Было смешно. Видимо, у нас назрело, сказал я, пытаясь замылить этот эпизод и загладить наше нелепое поведение — мое поведение, поправился я. Ей представлялось, что есть слова поточнее, чем «назрело». «Сглупили»? Безусловно. Ты или я? — спросил я, пытаясь добавить перца в разговор и оставляя за ней право сделать первый выстрел. «Ты, разумеется». А потом, поскольку первый гол забит: «Но, наверное, и я тоже», — сказала она. А может, мы тогда просто задирались по своему обыкновению.

Комната в квартире на Верхнем Вест-Сайде была забита народом, шум стоял оглушительный. Она хотела познакомить меня с мужем — он находился в соседней, такой же набитой комнате. «А ты?» — спросила она, явно имея в виду: ты тоже с кем-то пришел? Я с Манфредом. Он тоже здесь? Она улыбнулась, я улыбнулся в ответ. А потом мы посмотрели друг на друга и, не стерпев повисшего между нами вежливого молчания, прыснули от хохота. Смеялись мы не над моей жизнью с Манфредом, хотя, возможно, именно смех и был лучшим способом поднять эту тему. Мы хохотали, потому что моментально поняли: каждый исподтишка следил за жизнью другого. Я знал про ее замужество, она знала про Манфреда. Возможно, смеялись мы просто из-за той легкости, с которой общаемся вот так, по-дружески, после того нашего расставания.