Ласки ее были точным повторением прежних, она сказала, как ей хотелось, чтобы я задержался на вечеринке подольше, только она этого не показывала — на случай, если у меня другое настроение: примерно это же она сказала и в первую нашу ночь, и хотя я знал, что все это закончится раз и навсегда к середине дня в субботу, я, как и в прошлый раз, отпустил тормоза. «Посмотри на меня. Посмотри и поговори со мной, просто поговори, прошу тебя», — произнесла она, и все, что я есть, все, что есть во мне, теперь принадлежало ей, бери и прячь на хранение, если вздумается, или выбрасывай, если так оно лучше, в мусоропровод. «Мне очень нравится с тобой в постели — лучше, чем со всеми, кого я знаю. Нравится то, что нравится тебе», — сказала она потом. Ей нравился мой запах, она хотела меня вот такого каждый день, и каждую ночь, и каждое утро своей жизни — так она сказала. Мне нравились эти ее слова, сопровождавшие наши ласки; в результате я и сам стал говорить что-то похожее. Я встал, взял ее на руки, посадил на кухонный стол — сейчас окрестим этот стол, сказал я. Лучше, чем со всеми, кого я знаю, повторила она.

После секса я сказал:

— Это судьба.

— Было славно, — ответила она, помещая все в должную перспективу и имея в виду: не будем преувеличивать.

А потом, сообразив, что могла меня нечаянно обидеть, добавила:

— Ты не изменился.

— И ты не изменилась.

— Уверен?

— Совершенно.

— Со мной с прошлого раза много чего произошло, — сказала она, когда мы устроились голышом на той же прежней кушетке. Мне понравилось это определение: «прошлый раз».

— А не скажешь, — возразил я.

— Уж поверь мне, произошло.

Значит ли это, что на сей раз она, возможно, и не сбежит, что она стала уязвимее, покладистее, что ее тянет к близости — из-за тяжелой травмы?

Слишком много вопросов. У нее есть друг, сказала она.

— Серьезно?

— Вполне.

Я не стал допытываться, как это соотносится с нами. Никакого «мы» не существовало. На следующее утро, когда я подчеркнуто начал одеваться, она заметила, что пока можно не уходить. Это «пока» — оговорка почти по Фрейду — сообщило мне о том, что скоро нужно будет уйти, это всего лишь вопрос времени.

После завтрака, так и не одевшись, мы разговорились. Да, она по-прежнему каждое утро занимается йогой. Да, я все так же играю в теннис перед работой. Нет, я никого не нашел. Ну и я тоже, сказала она, сводя этого друга в ничто. Оглядев комнату, я заметил, что узнаю ее кухонный стол. «Ага, запомнил», — сказала она, удивленная тому, что эта штука под названием «время» властна и над нами тоже. Она подошла к моему краю стола — я ел сдобную булочку — и, приметив мою зачаточную эрекцию, опустилась ко мне на колени лицом к лицу, обхватив мои голые бедра своими. Мне это очень понравилось. «Я всегда именно так про нас с тобой и думала, ты, я и сдобная булочка», — сказала она. «Почему?» — поинтересовался я, не подумав, что теперь моя очередь откликнуться эхом на ее слова. «С тобой мне начинают нравиться и я сама, и мои желания». — «А с другими?» — «Не до такой степени». — «А с ним?» — «С ним?» Так ей нравятся наши отношения? — спросил я в конце концов. «Всегда нравились — такие вот проходные, уклончивые, недолговременные», — добавила она. Они были тут, ее темные, цвета синяка губы, ее глаза, как дрели, — от их взгляда мне хотелось взрезать себя кухонным ножом, положить сердце на стол ее родителей, чтобы она увидела, как эта маленькая мышца корчится и крючится в ответ на ее интимные речи. Мы так и не оделись, и эти откровения меня возбудили, но ни меня, ни ее не обманули страстные поцелуи и то, чему предавались остальные части наших тел. Это был честный разговор перед расставанием, и даже когда она сжала в ладони мой член, приподнялась и впустила его внутрь, я знал, что время истекает. «Не закрывай глаза, пожалуйста, не закрывай. И если хочешь, сделай мне больно, мне все равно, все равно», — твердила она.

Потом, когда я уже оделся и мы обнимались у двери: «Дуться на этот раз не будешь?» — спросила она. Дуться не буду, ответил я.

Я узнал ее лестничную клетку. Помню, подумал, как все между нами вернулось в начальную точку: ночь, проведенная вместе, ничего не изменила, не уравновесила, и несмотря на то что от студенчества меня теперь отделяли многие годы и отношения, я остался таким же ранимым и уязвимым, как в ту далекую зимнюю февральскую ночь на последнем курсе, когда мы засиделись и в итоге рухнули на один диван и заснули после того, как две ночи подряд без сна переводили Оруэлла на греческий — это был наш общий дипломный проект. В нашем случае время ничего не изменило.

Когда я вышел из парадной на тротуар, одно случилось иначе: я не направился прямиком в ларек на другой стороне улицы за сигаретами. Я снова бросил курить. Она как-то раз пожаловалась, что ото всех моих вещей несет табаком. Я хотел показать ей, что покончил с прошлым и двинулся по жизни дальше. Вот только забыл ей об этом сказать, а теперь уже и смысла не было.

После этих выходных мы больше не виделись. Зато бесконечно переписывались по электронной почте. Я пытался показать, что давно освоил правило держаться на расстоянии (если ей хочется именно этого), что никогда не стану навязываться и останусь другом на удалении, которому нет нужды прикидываться, что он просто друг. Если она захочет, все это можно отлить в другую форму, а можно убрать с глаз долой, как убирают непроданную одежду с магазинной витрины, сваливают в кучу, а потом отправляют в какие-нибудь комиссионки или пострадавшим от урагана. «Дружба-уцененка», называл это я. «Неликвид», фыркала она.

Тем не менее в письмах мы оставались любовниками, будто в крови гуляла лихорадка. Увидев ее имя на экране, я терял способность думать про всех и вся. Прикидываться, что можно подождать, было бессмысленно. Я бросал все свои дела, закрывал дверь, если находился на работе, приглушал все звуки окрестной жизни и думал про нее, только про нее, разве что не повторял ее имя, а случалось, что и повторял — несколько слов сами срывались с губ, и потом я в точности воспроизводил их в письме в надежде, что они долетят до ее экрана и произведут эффект этих новейших медицинских препаратов, которые способны мгновенно подхлестнуть одну крошечную камеру сердца, никак не влияя на остальные три. То были не письма, а вскрики. Слова, которые бередили мне душу даже сильнее оттого, что я переносил их из тела на клавиатуру, которые вырывались из меня, будто стрелы, обмакнутые в кровь, семя и вино. Мне хотелось, чтобы эти слова вызывали в ней извержения так же, как ее — во мне, точно закопанные в землю бомбы, из тех, что приводят в действие дистанционно, когда ты ждешь этого меньше всего.

Дома, по вечерам, я перечитывал письма, полученные за день, размышлял над каждым словом и приходил в возбуждение, поскольку даже сильнее, чем сами ее слова, заводило меня, что возбуждение придется перенести на экран прямо по мере того, как оно заполняет мое чрево и чресла. Я выискивал нужные цепочки слов, как собака вынюхивает кость, а потом, отыскав или решив, что отыскала, трепещет от радости, даже если кость ей швырнули по чистой случайности. Стоило мне представить ее себе в тот поздний пятничный вечер после вечеринки, когда она сказала, что ей очень нравится со мной в постели, — лучше, чем со всеми, кого она знает, — и у меня возникало желание выкрикнуть, что не было в моей жизни минуты более значимой, чем та, когда она произнесла: «Смотри на меня, когда будешь кончать». Я признался ей, что именно это и было для меня особенным в той ночи: не то, что она знала всю мою подноготную и именно это ее знание возбуждало меня всякий раз, когда я думал о слиянии наших тел, а то, что мы смотрели друг на друга именно так, как ей того хотелось, — и она сказала мне, что ей этого хочется, в тот миг мы с ней были одна жизнь, один голос, одно большое вневременное нечто, раздробленное на две бессмысленные половинки, называемые людьми. Два дерева, сросшиеся по воле природы, влечения, самого времени.