— А я знала, что здесь тебя встречу, — сказала она.

— Откуда?

— Сама попросила их тебя пригласить. Мы рассмеялись.

— А ты небось догадался, что это моих рук дело, вот и пришел.

Снова она читала мои мысли, и это было здорово.

— Ну как оно у тебя? — спросила она наконец. Я прекрасно понял, про что она. Она же, увидев, что я вроде как озадачен, добавила: — Ну в смысле с Манфредом.

— Обычно. По-домашнему. По воскресеньям складываем выстиранное белье, — сказал я. — А что у тебя за муж? — поинтересовался я, пока мы пробирались через толпу.

— Именно такой, какие мне всегда и попадаются: умнющий, язвительный и наедине нестерпимо угрюмый. Я пришла к выводу, что мужчины все угрюмые, — или ты не знал?

— Сам я всегда был угрюмым. С последнего курса, — подтвердил я, пытаясь смягчить ее отповедь.

— С незапамятных времен, — поправила она.

— Впрочем, он такой мачо, что на публике угрюмым не бывает. — Она посмотрела в сторону мужа. — Все непросто, — произнесла она наконец.

Я понял: за этим последует неприятное признание.

— Ты ничего не спрашиваешь, — заметила она, точно еще не решив, что сказать дальше.

— Но... — начал было я, подталкивая ее к откровенности непроизнесенным словом.

— Но я все равно тебе скажу, потому что на всей этой сраной планете только ты один и поймешь. Я его, может, и люблю. Но я никогда не была в него влюблена, ни на миг, ни на сколько.

— Выходит, у вас идеальный брак, — заметил я.

Я пытался сохранять легкость, небрежность. Может, потому что мне не хотелось знать больше или не хотелось расспросов про мою жизнь — чтобы и тут ничего не зашаталось. Но она будто не услышала этой ремарки.

— Не издевайся, — фыркнула она. — Я тебе об этом рассказываю только потому, что между нами все в точности до наоборот. Мы будем влюблены друг в друга, пока не сгнием дочиста, до зубов, ногтей, волос. Что, однако, ничего не значит, поскольку мы и двух дней не способны прожить вместе.

— Ты мне про это говоришь, потому что...

Она вытаращилась на меня, будто отказываясь верить, что я до сих пор ничего не понял.

— Потому что я все время про тебя думаю. Думаю про тебя каждый день, постоянно. И знаю, что ты тоже думаешь про меня каждый день, постоянно. Не трудись отпираться. Я просто знаю. Вот почему я так рада, что ты сегодня здесь. Может, потому, что мне нужно было тебя увидеть и все тебе выложить. Но самое смешное, — она запнулась, — что ни ты, ни я ничего с этим не можем поделать. Так-то. И прошу тебя, не прикидывайся, что с тобой по-другому — есть там у тебя или нет этот твой Манфред.

Я раньше не знал, что она вот так вот относится ко мне, к своему мужу или, раз уж на то пошло, к бедняге

Манфреду, которого она только что свела на нет словечком «этот». Но там, на книжной вечеринке, со всей обычной суетой, громкими речами и воплями восторга по поводу хвалебного отзыва в следующем выпуске воскресной газеты, мне хотелось одного: выскочить из квартиры, сбежать по лестнице вниз, встать на тротуаре, чтобы холодный ветер ударил в лицо и унес все, что она только что сказала.

Она была права. Мы с ней всегда были влюблены друг в друга. Но как мы распорядились этой влюбленностью? Никак. Возможно, потому что для такой влюбленности не существовало образцов, а ни у нее, ни у меня не было ни истовости, ни смелости, ни желания их выдумывать. То была влюбленность без убеждений, без цели, без завтра. Неликвид, как она когда-то сказала.

Притворяться влюбленными достаточно просто; еще проще говорить себе, что не притворяешься. Но оказалось, что ни ее, ни меня не проведешь. Вот мы и пререкались со своей влюбленностью так же, как пререкались друг с дружкой, — но какой ценой? Я не мог ее отменить или извести, но привычкой прихлопывать ее, точно насекомое, которое никак не убить, я калечил ее, портил, и в итоге все, что было между нами, как-то протухло. Да, его не убили. Но было ли оно хоть когда-то живым? А если вглядеться, была ли между нами влюбленность? А если не влюбленность, то что? Увечная, убогая, замызганная, зазря растраченная влюбленность, дрожащая в промозглом переулке, точно покусанная собачка, которая потерялась и едва смогла убежать от злющего пса, — неужели это влюбленность? -без души, без добра, без сострадания, да, даже без любви. Наша влюбленность — застойная вода в закупорившейся трубе. В ней ничего живого.

Там, в забитой народом комнате с видом на Гудзон, мысль о том, что любовь наша оказалась мертворожденной, вызвала у меня внутренний спазм. Да, от такого не умирают, но очень захотелось найти в этой огромной квартире уголок, где можно побыть одному и заняться самобичеванием. Я попытался открыть окно, но краска присохла насмерть. Естественно, подумал я, вынеся неотвратимый приговор людям, которые никогда не впускают свежий воздух в свои жилища.

— Эрик, мой муж, — представила она. Мы обменялись рукопожатием.

— Отличная речь, — похвалил я.

— Вы правда так считаете?

— Просто класс!

И прочие пустые слова.

Когда вечер закончился и все разошлись, мы вчетвером поблагодарили хозяйку и приняли внезапное решение поужинать вместе. Брони в ресторане у нас не было, но после нескольких торопливых звонков на холоде Манфред отыскал какое-то местечко в Трайбеке. Мы остановили машину, муж галантно предложил сесть впереди, рядом с шофером, а мы втроем забились на заднее сиденье — меня запихали в середину. Помню, пока мы мчались по Вестсайдскому шоссе, я все думал: я могу обоих их взять за руки, я могу взять за руку его, могу взять за руку ее, и ни его, ни ее не будет волновать, что там я делаю с другим, главное — не отпускать. Она, видимо, испытывала очень похожие чувства, потому что опустила безвольную, рассеянную открытую ладонь на колено настолько доверчиво и покорно, что ладонь эта будто просила сделать с ней что-нибудь, вот почему я не выдержал, потянулся к ее затянутой в перчатку руке и крепко сжал, а потом отпустил. Краткость этого пожатия намекала на дружбу, одну только дружбу, хотя это и не была только дружба, и увидев, что рука так и лежит у нее на бедре, там, где я ее только что оставил, я потянулся к ней снова и переплел ее пальцы со своими. Она, похоже, прониклась благодарностью и сжала мою руку в ответ. Лицо Манфреда оставалось совершенно неподвижным, из чего следовало, что он все видел и старается этого не показать. Я потянулся к его руке, он позволил мне ее взять. Так он меня успокаивал. Он много раз слышал про нее и, похоже, мучительно убеждал себя, что его это не смущает.

Усевшись за столик, мы тут же заказали бутылку красного вина. К ней подали кубики пармезана — в стиле Старого Света. Вот этих двух мне бы и хватило для жизни, сказала она, имея в виду сыр и вино. И еще хлеба, добавил я. И хлеба, конечно. Мы посетовали на погоду. Планы на лето? — осведомился Манфред. Им нравится путешествовать. Причем чем дальше, тем лучше, пояснил муж. А мы предпочитаем окрестности. У них двухлетняя дочь. У нас коты. Мы подумывали об усыновлении, одна старая подружка даже предложила помочь. С другой стороны, с котами проще. Мы любим боевики и скандинавские телесериалы. Им нравится играть в скрэббл.

— Тебе правда интересно? — спросила она, когда я в конце концов поинтересовался, как ей живется с ребенком. Худшее время дня — это зимние полдни на работе, в кабинете на сорок седьмом этаже, когда мир валится на тебя потоком проблем, а тут, разумеется, панический звонок от няни и — нельзя об этом забывать — во Флориде стареющие родители. Ты себе больше не принадлежишь, сказала она.

— Я принадлежу ребенку, мужу, дому, работе, няне, уборщице. Того, что после этого остается, — как зарплаты после налогов — не хватит даже, чтобы послушать двухминутную сонату Скарлатти.

— Тем более что ты не любишь Скарлатти, — вставил я.

— Ты откуда знаешь? Я просто помнил.

— Вечером я не засыпаю. А падаю без сил, — добавила она, накрывая жалобы улыбкой. — В те университетские времена, когда мы с тобой по ночам переводили для Уле Брита «Скотный двор» на древнегреческий, я и представить себе не могла, что когда-нибудь так разноюсь.