— Не спалось что-то, да и белые ночи коротки. Лика, хотите прокатиться по озеру? Наш добрый проводник Герасим отдал мне свою утлую ладью для полета над озером.

— Может быть, тогда на остров… Вадим Андреевич, поехали!..

— Туда добираться часа два, но для вас, Гликерия, я готов на все, буквально на все! — Вадим продолжал игру в безнадежного влюбленного.

Мотор взревел. Лодка, задрав рыло, полетела с волны на волну. Лике было и дивно, и страшно. Она умостилась ближе к носу лодки, как русалка или наяда, что украшает собой горделиво выгнутый буршпит корабля. Оглянувшись на корму, она встретила взгляд Вадима. Он был тверд и весел. Она невольно залюбовалась его зеленовато-синим взором, одного цвета с озером. Ветер рвал пестрый платочек с ее шеи, слепило солнце, обжигало движение, оглушал рев взбесившегося мотора. Это была настоящая жизнь — дыхание озера, качающееся небо и стремительная, немного опасная скачка по волнам.

Остров приближался, вырастал в длину, но еще быстрее из-за далекого лесистого гребня вставала сине-багровая туча. В одночасье солнце померкло, рванул мокрый, пахнущий ливнем ветер. Уже у самого острова лодка ухнула от бокового удара, крепи застонали, в опрокидывающуюся корму ударили струи ливня и мутные волны. Предупреждающий крик Вадима потонул в реве бури. Лика пропустила момент удара, потеряла равновесие, но еще пыталась удержаться за опрокидывающуюся на нее алюминиевую тушу. Лодка встала набок и накрыла ее. Бушующая мутная мгла сдавила, поволокла вниз, но Лика отчаянным рывком сумела вынырнуть в стороне от лодки, среди беснующегося урагана. Длинное платье скрутилось в воде и крепко обмотало ноги, сковывая движения. Волна захлестнула и вновь потащила на дно, в зеленую мглу. Сильное тело поднырнуло под нее, вытолкнуло наверх, к спасительному воздуху. Схватив за шиворот, Вадим тащил ее к берегу. Выбравшись на вязкий, илистый окаем, он перехватил ее под мышки и поволок подальше от кипящего ливнем озерного котла, быстро стянул с себя одежду и бросился спасать кувыркающуюся метрах в тридцати от берега лодку. Приподнявшись на руках, Лика смотрела, как мелькает среди волн его белая голова. Боль удушья разрывала легкие, выжимала слезы. Под обезумевшим ливнем Вадим вытащил лодку на берег, снял мотор, перевернул ее, поставил на камни.

Он на руках перенес Лику в укрытие, под перевернутую лодку. Бока лодки слабо гудели от ливня и ветра, но здесь не было секущих ударов дождя. Вадим быстро притащил охапку травы, подостлал на сырой песок. Гликерия дрожала всем телом, лицо ее было белым, мертвым, глаза закатились.

Он стянул с нее мокрое платье, девушка очнулась, сжалась, руками крест-накрест закрывая зябкие млечно-белые груди. Он прилег рядом, обнял ее, словно одевая собой, своим телом, горячим даже под ледяным дождем. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, шумел дождь, короткая летняя буря уже уходила. По мокрому песку суетились муравьи, он сгонял их рукой с ее плеч и гладкой гибкой спины и осторожно целовал тонкие вздрагивающие веки, согревал дыханием ее пальцы и был счастлив, как в своих безумных снах. Они были первые и последние люди на Земле, спасение и оплот друг друга.

На миг ему показалось, что она ответно дышит ему в шею. Он уловил теплую волну, что прошла по ее телу, и оно ослабело, обмякло в его руках… Затопляющая мир нежность… Еще секунда, и он расплавится, сгорит от блаженства и робости. Мучительное желание и жалость… Он сдавил ее сильнее, Лика отпрянула, с силой рванулась из его рук, ударилась об уключину.

— Нет, не смей… Я знаю, он жив, он ждет!

Она еще пыталась вырваться, но он силой вернул ее, накрыл собой, шепча что-то безумное, жаркое…

И небо качнулось и сошло со своих стапелей, и поплыло, осыпая звезды, и тысячи раз всходило и падало солнце. На озеро вновь налетела короткая яростная гроза. Это была их свадьба в Ярилин день. И Дева Молния, и Громовик венчались в Небесной Сварге, и яростно любили, и сияли радугой, и проливались благодатным ливнем. В раскатах грома и вспышках молний сплетались их молодые, сильные тела, а там, в клокочущих грозовых высях, их души сочетались превечно и нерушимо. И женщина обнимала мужчину жарко, неистово, с последней откровенностью любви, сжигая мосты, сжигая память прошлого…

Они очнулись от муравьиного жжения и жара солнца.

Ненастье миновало. Страсть природы улеглась и казалась стыдным, ненужным безумием. Яркое небо, ласковая вода и белый песок. Солнце ластилось желтым тигренком. Сияющий рай…

Вадим сушил на солнце их пустые, как смятая кожура, одежды и был счастлив, как Адам на первозданном райском берегу. Но вот Гликерия…

Лика сидела на плоском камне, сжавшись, закрывшись руками, вся — как холодный твердый камушек. Он отряхнул от белого песка ее плечи, расплел косы, от одного взгляда на них у него прежде перехватывало дыхание. Расправил их по жемчужно-белой спине, потом встал перед ней на колени, взял ее бледное, горестное лицо в свои ладони, сцеловывая соль с ресниц и с милых, уже родных щек. Погладил исцарапанные, искусанные муравьями ноги, заласкивая боль.

— Прости, олененок, прости…

«Прости вековечную мужскую жестокость, ту, за которую не судят».

— А знаешь, — снова заговорил он, согревая дыханием ее колени, — у нас в Кемже старики говорили, что если мужик с бабой задумают шустрого да бойкого мальчонку родить, пусть для того на муравьиной куче помилуются… Это верная примета…

Лика вздохнула порывисто, словно навсегда освобождаясь от обиды, и прижалась к нему, спрятав лицо на его груди. Ослепнув от счастья, он подхватил ее на руки и закружил, высоко подняв к небу, чтобы и оно изумилось ее красоте.

Возвращались уже на закате. Издалека Лика заметила маленькую суетливую фигурку на берегу. Встревоженный и мрачный Герасим мерил шагами берег. Но волновался он не за свою непотопляемую лодку. Обостренным чутьем ревности он выхватывал неуловимые изменения в их лицах, фигурах, движениях, необратимую перемену, след космической катастрофы: таинственная женственная бледность, болезненная припухлость век и губ — у нее, и легкая, игривая сила и плохо скрываемое торжество — у него. Вадим Андреевич соскочил в воду, одним махом вытолкнул лодку носом на берег, на руках перенес Гликерию. Палатка уже была собрана для отъезда. Вадим пошел на гору проститься с отцом Гурием, подарить ему свой прорезиненный плащ и кое-что из вещей, незаменимых в лесном обиходе.

— Вы ничего не заметили, Вадим? — озабоченно спросил Петр Маркович, когда тот вприпрыжку спустился с холма.

— А что случилось, может быть, я брюки где-то порвал?

— Да нет. С брюками все в порядке… Странный он какой-то, этот монах, — поделился Петр Маркович. — Я сейчас палатку собирал, чувствую, что-то мешает, обернулся, а он стоит у меня за спиной и смотрит широко раскрытыми глазами. Я ему: «Батюшка, может, случилось что, я врач, помогу». А он мне: «Врач, исцелися сам…»

Истекали последние минуты перед отплытием. Беспечно поигрывая ножом, тренируя руку, Вадим Андреевич с размаху вогнал нож в корни ракиты.

— Не бросай в дерево, рука отсохнет… — мрачно заметил Герасим.

Но Вадим Андреевич ни на йоту не доверился мрачной неотвратимости этой приметы. Поглядывая на грозовое небо над холмом, на белый храм, он мысленно навсегда прощался с этим местом. «Ну, с Богом! Прощай, гостеприимный брег! Доплыть бы по такой волне… А завтра поутру — в район сдавать вещи… И мою затянувшуюся миссию можно считать завершенной».

Ветер летел среди снежных пустынь. Он сорвался с ледяной шапки полюса, и неприкаянный дух разрушения гнал его над ледяным морем в венцах торосов, над пустой неоглядной тундрой, мимо спящих, заваленных снегом лесов и болот, мимо сдавленных льдами озер и вымерзших до дна речушек. Он выл на разные голоса, трубил в охотничьи рога, скулил и лаял, словно в поднебесье неслись призраки дикой охоты. Стаей перепуганных беженцев катились перед ним разорванные в клочья тучи, по низинам метались снежные вихри и покорно склонялись перед нашествием понурые северные леса. И лишь одна искра света сияла из бескрайней тьмы на его пути.