– Не унывай, голубка моя! Ну, не стала ты оз-авой… Зато у меня теперь и денежный оклад, и хлебное довольствие. И Васька в товарищи набивается, вмистях с нами мёдом торговать хочет. Чем не жизнь с таким начальником? Всё образуется, Толганя! Нам на дворовую селитьбу выдали аж семь рублей из казны. Просторные хоромы справим, детишек нарожаем…

– Экий ты ретивый! Уж и записаться успел, и серебро получить, и на торг сходить…

– И с древоделами договорился, – добавил Денис. – Изутра они начнут избу нам рубить. Пятистенку.

– Зимой? – изумлённо подняла брови Варвара.

– А чего тянуть-то? Не век же здесь жить. Ежели сейчас сруб поставим, то весной заселимся.

– Не поплывёт наша изба по весне-то? Древоделам лишь бы серебро срубить…

– Изутра погутарим с ними. Хошь, отвезу тебя к ним на санях?

– Изба далече возводится?

– Шагов пятьсот будет, не больше.

– Я уже малость окрепла. Дойду сама. Не буду смешить людей, а то скажут: эка боярыня в слободе объявилась…

Спать в этот вечер супруги легли рано, и обоих сразу же сморил сон. Дениса – от усталости: столько дел переделал! Варвара же просто была слаба, она ещё не оправилась после выкидыша. Едва сомкнув веки, она увидела молодую прекрасную роженицу с серебристыми волосами.

----

[1]Аманатская казёнка – тюрьма для заложников и пленников.

[2] Аборты с помощью настойки пороха практиковались на самом. Трудно сказать, насколько эта практика была успешной.

[3] Стрельцы тогда часто пристраивали своих детей «барабанщиками малыми робятами».

Глава 35. Божественная роженица

Воды у Ведь-авы отошли под утро.

– Буду рожать, как здешние эрзянки, – оправившись после боли, шепнула она Мине.

У богини воды и вправду не было выбора: она не могла отправиться в свой родной мир, ведь для этого ей надо было умереть, а значит, потерять долгожданного ребёнка.

Мина сразу позвал Вирь-аву, которая по ночам дежурила возле их покоев. Дева леса приказала духам деревьев поскорее истопить баню, собрать бортный мёд и целебные растения: богову слёзку, приворот, ягоды можжевельника и малины…

Пока пар был ещё горячим, Мина и Вирь-ава попотели и отхлестали друг друга можжевёловыми вениками, затем вымыли парильню, заварили травы в толстостенном липовом паре и вернулись в избу. Вернувшись в избу, они взяли под локотки Ведь-аву, привели в предбанник, раздели догола и усадили на кадку, из глубины которой поднимался лечебный пар. Набросив две шубы на плечи подруги и оставив мужа роженицы на дежурстве, Дева леса побежала за сельской повитухой – эйдень-авой.

Мина растерянно склонился над женой, воющей в схватках. Он не знал, как принимать роды, и очень боялся, что повивальная бабка опоздает, а потому очень обрадовался, услышав через окошко старческий голос.

– Принеси-ка мне тяльме! Непременно берёзовый.

Это повитуха отдала приказ богине леса. «Ой, что сейчас будет, что будет! Не знает глупая бабка, с кем говорит!» – с ужасом подумал Мина. Однако ничего страшного не произошло. Вирь-ава покорно сбегала в баню за веником.

Неразборчиво нашёптывая какое-то заклятье, эйдень-ава схватила тяльме и, волоча его по земле, три раза обошла баню.

– Круг надо очертить, чтобы в парильню не проникла нечистая сила, – сказала повитуха лесной богине и, встав на пороге, принялась петь шкай мору в честь Ведь-авы. Она громко просить богиню воды помочь роженице поскорее освободиться от бремени. Ведь-ава, услышав её, засмеялась, хотя и мучилась в этот миг от резкой боли.

– Чего это ты, Марё? – полюбопытствовала эйдень-ава.

– Когда смеёшься, легче судорогу терпеть, – ответила Дева воды.

– Распарила паду? – спросила повитуха. – Теперь иди в парилку и ложись на полок.

В парильне было сыро, тесно и тепло, как в материнской утробе. Утренний свет едва пробивался через закопчённое и запотевшее слюдяное окошко. Липовые доски полока, которые были такими свежими и белыми девять месяцев назад, потемнели и местами потрескались. Вирь-ава бросила на них шубы, накрыла их простынёй и уложила Деву воды.

Эйдень-ава вошла в парильню с большим мешком, наполненным сухим хмелем. Она сняла с роженицы крест, кольца и серьги и расплетала ей косы. Встав над Ведь-авой, она начала вытряхивать из мешка ароматные лёгкие шишечки, разминать их пальцами и подбрасывать под потолок, приговаривая: «Ливтяк кода комоля! Ливтяк кода комоля!»[1].

Лёгкие, как пушинки, лепестки хмеля полетели по пространству парилки, покрыли толстым ровным слоем деревянный пол, осели на теле роженицы, на головах и плечах Мины, Вирь-авы и повитухи.

Разбросав весь хмель, эйдень-ава приказала Мине встать возле полока, а роженице спуститься на пол и три раза проползти между ног мужа.

– Тяжело? – спросила повивальная бабка. – Терпи! Легче будешь рожать, девочка.

Богиня воды безропотно выполнила все пожелания повитухи и вся в поту вновь забралась на полок. Не успев отдышаться, она закричала от нестерпимой боли...

– Мальчик! – засвидетельствовала эйдень-ава, приняв роды. – Как назовёте?

– Никитой! – ответил Мина. – Марё уже всё решила…

Как только повивальная бабка вышла, Ведь-ава тихо прошептала:

– Этот малец ослабит трёхглавое чудище.

– Не Святую ли Троицу ты так называешь? – испугался Мина.

– Ну что ты! – лукаво улыбнулась ему Ведь-ава. – Разве я могу так богохульствовать? Под венец я пошла как верующая христианка. Никиту же мы нацелим на церковное служение…

Через сорок дней настало время крестить родившегося малыша. Парким июльским вечером Ведь-ава вышла из своего «острожка» с малышом на руках. Хотя солнце уже клонилось к закату, улицы Вельдеманова тонули в давящем зное, от которого у Девы воды защемило сердце. Мина взял её под локоть

Если дурно сделалось даже вечно молодой богине, то каково же было престарелому отцу Афанасию! Поприветствовав Ведь-аву, Мину и крёстных, он разу же рухнул на скамью – красный, задыхающийся, потный.

– Нашла время младенца по селу таскать! – буркнул он, глядя на маленького Никиту. – И не жалко тебе его.

– Сегодня ж сорок дней, как он родился.

– Его не жалеешь, Марё, так меня б пожалела. Гроза ж надвигается. Подождала бы, когда гром отгремит и ливень прольётся. Тогда бы и принесла. Твоего-то ребёнка я когда хошь крещу, хоть в полночь.

– Чего ждать? Я ль не Дева воды? – засмеялась Ведь-ава.

– Ну, вот и сделай так, чтоб гроза началась прямо сейчас… Марё, – усмехнулся священник.

Ни Мина, ни Вирь-ава, ни Егор не решались присоединиться к спору. Они молча стояли за спиной Девы воды…

Не успел отец Афанасий сосчитать до десяти, как ураганный ветер принёс лиловато-свинцовую тучу, которая навалилась на Вельдеманово. Он улыбался, слушая шум ливня и оглушительные раскаты за стенами храма: ему понемногу становилось легче. Наконец, священник поднялся.

– Какое мирское имя у вашего ребёнка? Никита? – спросил он.

– Я родила в день преподобного Никиты, – ответила Ведь-ава.

– Так мальчика и окрестим. У нас ведь почти две дюжины святых с этим именем.

Отец Афанасий попросил Марё раздеть Никиту и громко огласил его имя, хотя в храме не было никого, кроме родителей малыша, самого священника и крёстной матери с крёстным отцом.

Вирь-ава и Егор встали спиной к алтарю и начали плеваться в сторону запада, затем прочитали «Символ веры» – и отец Афанасий первый раз погрузил Никиту в чан со святой водой.

– Крещается раб божий Никита во имя Отца, и Сына, и Святаго духа! – забасил отец Афанасий.

Окунув младенца ещё два раза в купель и наложив на его лоб печать дара Святого Духа, священник с облегчением вздохнул: «Ну, вот и всё!» – и сразу же безвольно плюхнулся на скамью.