Тогда собрались все священники, кои суть дух господен (ср. Исайя 61, 1), числом 170, не считая чад псалтирных[925], которые учатся духовным стихам, и толкованию Писания, и песнопениям Иареда[926]. Они читали Писание, и служили всю службу в церкви отца нашего Такла Хайманота, и пели под барабан и систру, говоря: «Пою господу, ибо он высоко превознесся» (Исх. 15, 1). И с этим устроили крестный ход внутри церковной ограды, а затем вышли из ворот, распевая: «Алилуйя! — ликует Дабра Берхан! Когда слышит известие о Иясу-царе, ликует Дабра Берхан!» Они пропели это песнопение до конца и пели долгое время, а среди них шествовал малака берханат Кавстос, ибо он шествовал так, что всяк язык ублажал его сугубо, паче всех иереев, и око видевшее восхваляло (ср. Иов. 29, 11), а сладость духовных стихов его веселила сердца. Потом возвратились они с песнопениями, и усердствовал в речах лика мазамран[927] Эльфийос. И когда закончили, прочли «отче наш иже еси на небесех» семь раз ради царя, да хранит бог царствие его! И велел трубить в трубы кантиба Матфей, соблюдавший страну, выкалывая глаза и отрезая уши [преступникам] со времени ухода царя до времени его прибытия, а если появлялся наглый, он шел к нему, и вязал, и воздавал по деяниям его. И приказал он трубить в трубы радости и говорил: «Отныне да посрамятся враги наши и да возрадуются друзья наши: вот победил лев Иясу из колена Иудова[928] и возвратился в здравии в страну свою!». Войско же царское, которое охраняло Гондар, пошло с плясками к кантибе Матфею, и собрались все люди гондарские спереди и сзади, справа и слева, малые и великие, и не осталось [дома] ни мужчины, ни женщины, ни старца, ни младенца. От множества их пыль вздымалась от земли наподобие облака, и было великое ликование в этот день, ибо взошло их светило — Иясу для омраченных тьмою и тенью смерти (ср. Иов. 3, 5), ибо сбылось реченное Исайей-пророком о господе Христе, памяти его подобает поклонение: «Земля Завулонова и земля Наффалимова, на пути приморском, за Иорданом, Галилея языческая, народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет» (Матф. 4, 15-16). А наместник внутренних покоев царских азаж Агаро устроил великое веселие до рассвета, ибо то был великий день.

Вот написал я все, что видел и слышал; и написано все это для назидания всем и пользы всем, подобно тому как нашел я в истории Мардохая и Хамана: было два евнуха среди слуг царя Артаксеркса, и захотели они убить царя. И стачали они сапоги и посадили туда змей, чтобы убить царя. И, узнав об этом, рассказал Мардохай царю, и убил царь этих двух злодеев и приказал записать в книгу истории Мардохая изложение этой истории. И эта история помогла Мардохаю во время свое, и спасла его от смерти и мести Хамановой, и стала напоминанием изрядств его[929]. И того ради написал я историю опечаленных сердцем из-за отсутствия царского, чтобы была она напоминанием об изрядствах их для детей их и детей детей их. Но да подаст бог царю нашему Иясу страх имени своего и красу почитания своего, а враги же и ненавидящие его да будут покорены! Да утишит бог гнев свой и ниспошлет на землю милость и щедрость свою.

Включение «Жития» царя Иясу І в круг памятников эфиопской историографии вызвано обстоятельствами как исторического, так и литературного порядка. В отношении историческом оно интересно потому, что официальная «История» этого царя прекращает свое повествование за два с половиной года до его трагической гибели, а «Житие» как раз специально останавливается на этом немаловажном событии, описывая его как «мученичество святого царя». В литературном отношении этот памятник также занимает особое место: формально принадлежа к жанру житийному, обусловившему некоторые особенности его стиля и композиции, он все же больше тяготеет к произведениям официальной царской историографии.

Разумеется, житийный жанр (в особенности же жития национальных святых) не отделен непроходимой стеной от произведений национальной историографии. Эфиопская агиография как исторический источник была разобрана в специальном большом труде Б.А. Тураева, который писал: «Не будучи всегда точны и достоверны в передаче фактов, агиологические памятники шире захватывают, глубже обнимают и ярче передают историческую жизнь своего народа, чем летописи» [11, с. 288]. Однако и различие между этими жанрами велико, главным образом в авторском подходе и к описываемым событиям, и к герою повествования. Как и повсюду, житийный жанр в Эфиопии появился и развился прежде всего в связи с церковными потребностями. Появление национальных святых и помещение их в церковный календарь под определенным днем их памяти создавало потребность в житиях, которые следовало читать в эти дни на всенощной. Писались жития, как правило, в тех монастырях, где подвизался описываемый святой, что зачастую ограничивало круг интересов автора монастырскими стенами и из-за неумеренного «монастырского патриотизма» автора вело к безмерному превозношению собственной обители. В любом случае в житиях мы видим «взгляд из монастыря» на эфиопскую историю. Это естественно, потому что их авторами были, как правило, монахи. Авторами произведений официальной царской историографии были также духовные лица, однако совсем другого толка: это были представители придворного духовенства, и здесь мы сталкиваемся уже с придворной точкой зрения.

В этом отношении «Житие царя нашего честного именем Иясу» резко выпадает из однородного ряда памятников эфиопской агиографии и относится к житийному жанру только формально. Его автор явно принадлежит к придворному кругу. Его описания торжественной коронации Иясу, его благотворительности церквам и духовенству, храмового строительства и военных походов больше напоминают стиль официального хрониста, нежели монастырского агиографа. Издатель «Жития» К. Конти Россини предполагает, что его автором мог быть Синода — официальный историограф царей Иясу и Бакаффы [33, с. 66-67]. Это весьма правдоподобно, тем более что описание похода на Гибе, в котором Синода участвовал, очень похоже на описание очевидца, а упоминанием в тексте царя Иоанна IV, жившего во второй половине XIX в., можно пренебречь как позднейшей вставкой переписчиков. «Житие» Иясу резко отличается от произведений эфиопской агиографии и своим объемом. Оно слишком велико для краткого синаксарного сказания, но очень мало для пространного самостоятельного жития. Вполне очевидно, что это произведение появилось не обычным путем, т.е. в ответ на монастырские и сугубо церковные нужды, а было составлено по прямому указанию царя Феофила для учрежденного им праздника успения своего брата, царя Иясу, и инициатива здесь исходила не из церковных, а из придворных кругов.

Автор, получив этот срочный заказ (а суд над убийцами Иясу и его церковное чествование состоялись на 4-й месяц царствования Феофила), оказался в довольно сложном положении: мало того, что у него было очень немного времени и сам он по своим литературным навыкам был все же историографом, а не агиографом, но и вся жизнь энергичного, женолюбивого и вполне земного Иясу плохо укладывалась в жесткий трафарет святого подвижника. Более того, все это была очень недавняя история, и здесь волю своей фантазии следовало давать с большой осторожностью. Однако, надо сказать, автор со своей задачей справился. Конечно, он не позабыл выпятить такие традиционные добродетели любого «боголюбивого царя», как храмовое строительство и благодеяния церкви и духовенству, но главное — он умело воспользовался тем потрясением, которое испытали люди при известии о совершенном двойном преступлении: цареубийстве и отцеубийстве, так как все знали, что убийство Иясу было совершено по наущению его сына Такла Хайманота и жены — государыни Малакотавит. Как свидетельствует «Краткая хроника», «такого злодеяния, которое совершили над ним Дармэн, и Павел, и Малакотавит, и Машазет, не бывало из поколения в поколение в роду [царском]... так что говорили после смерти царя: уж лучше быть крестьянином малым!» [36, с. 80]. Поэтому представить Иясу мучеником было нетрудно. Гораздо труднее было обосновать то обязательное для канонизации царя положение, что он был святым. И здесь автор «Жития» в полной мере проявил свою дипломатическую ловкость, столь необходимую официальному дееписателю царя, и нашел-таки царю тот религиозный подвиг, который превращает его в святого подвижника. Воспользовавшись тем реальным фактом, что больной Иясу, узнав о самовольном воцарении своего сына Такла Хайманота, сначала выступил было против него в поход, а потом, почувствовав себя совсем плохо, смирился и отрекся от престола, автор превратил его в давнее и святое намерение царя «презреть царство» и выбрать для себя вместо «царствия земного» — «небесное». И здесь он обходится с большим тактом и осторожностью, выставляя главным свидетелем этого давнего намерения царя святую троицу, которая обусловливает и свою «плату» за достижение искомой святости — грядущую мученическую смерть царя, весьма резонно объясняя это «скудостью изрядств» его.