– Тьфу! – не выдержал почтительно слушавший родителя Илья. –Греха не боятся.
– Вот и нас, – продолжал Иван, – вывели из земли Каса, весь род наш. И сделали лучниками-черкасами. В войске хазарском. Но как нам не доверяли, то держали так, чтобы мы не могли ни в бою, ни в сражении изменить. Лучники всегда меж двух огней стоят: спереди враг, а сзади – свои – тяжелая пехота да конница. Не побежишь.
– И что, не бунтовал народ? Вои не бунтовали?
– Я же сказал – там все на деньгах да на наживе держалось.К примеру, ведут в поход, а семьи-то в залоге остаются. Ежели победят хазары – десятая часть добычи воинам идет. А ежели не победят – всех, кроме воевод иудейских, казнят без милости, а семьи в рабство продадут.
– Вона… – протянул один из монахов, – а я с хазарами по молодым годам рубился и диву давался – нет их в бою храбрее, люты в сече. А как в полон возьмешь его – так он и меча держать не хочет…
– Ну вот и мы так-то… Я еще маленький был, – продолжал Иван. – Отец меня с собою в поход брал, чтобы, не ровен час, в Хазарии проклятой меня от матери в рабство за море не продали. Частенько там детей у таких, как мы, христиан отымали да за море везли. Ребенок родины не помнит и оборониться не может. Кирилл равноапостольный был в Хазарии и, сказывают, встретил по пути полон не то алан, не то хазар – тюрок дальних, из Поля, с верховьев Танаиса. В рабство их гнали. Он и спроси, как, мол, в полон попали?
Те ответствуют: шли к морю креститися в городе Азов, да наскочили хазары конные, побрали нас сонных. Теперь гонят на продажу в страны басурманские, где несть света веры Христовой. Кирилл равноапостольный, что грамоту народу славянскому дал, и спрашивает: – Откуда про веру Христову знаете? – От славян, от болгар дунайских, греков и алан степных… ибо среди них уже есть христиане, и нет нам той веры желаннее. – Чем же вам вера та мила? – Веруем Господу и Спасу нашему Иисусу Христу, ибо он заповедовал мир и любовь и всех объявил равными, по подобию Божию сотворенными.
И праведным обетовал Царствие Небесное, и сам путь указал к воскресению из мертвых!
Кирилл говорит:
«И днесь вера ваша спасла вас!» – Весь полон на свои деньги выкупил и крестил в Азове, где еще от Андрея Первозванного церковь стоит, – сказал Иван, крестясь. Илья и монахи тоже перекрестились. – Но после сего диавол разжег души нечестивые, и стали они по всей Хазарии казнить христиан люто! И бежали иные в горы, иные, как мы, – через Поле, в места лешие-незнакомые, да стали, как звери, здесь много лет и скрываться…
Свет от глиняной печи плясал на стенах, в открытую по-летнему дверь землянки было видно звездное небо над частоколом лесных вершин.
– Однако вас и в пустыне Господь сберег, – начал один из калик. – Здесь не пустыня, – сказал Илья. – Здесь люди спокон веку живут; кабы разбоя не было, так рай бы земной тута был. – Скрыться на земле нельзя, – сказал калика. – Надо супротив сатаны стоять.
– Постоишь тут, – прокряхтел Иван. – Тамо держава целая… Тамо войско к войску… А нас – три десятка с мечами. И хоть каждый с десятком биться может, а все ж нас – горсть песка супротив горы.
– Мы, калики, давно ходим, и куда ни придем – везде так-то многоразличные бродники скрываются; кабы собрать их вместе…
– Михаил Архангел всех перед концом мира соберет, – вздохнул Иван, поднимаясь и тем самым давая понять, что разговор окончен. Но монахи продолжали, последовав за Иваном на полянку, где уселись на бревне поваленном.
– А вот скажи ты мне, – начал издалека один из монахов, – почему никто супротив хазар стоять не может?
– Что ты меня, как вот внучонка моего, распытываешь?! Это он глупой еще, а я то разумею, что всех хазары бьют потому, что держава у них, а кругом только племена да орды… – засмеялся Иван, поднимая на руки внука – сына Ильи, которого по-домашнему звали Подсокольничек, чтобы нечистая сила имени его Божия не услышала да каверзы какой не совершила… – Супротив Хазарии может только держава устоять. Вот, скажем, Царьград – царство греческой веры православной…
– Ну а Святослав-то хазар разбил!
– И у Святослава держава была и войско, да только он много как Царьграда слабее…
– А через чего?
– Так он же язычник! – удивился непонятливости монаха Иван. – А язычник ежели и победит, то не надолго. И ежели сгонит народы в державу, то они меж собою враждовать будут и развалятся…
– Однако ж, – подначивали монахи, – Хазарский каганат стоит, не шелохнется.
Подсокольничек тискался к деду, цеплялся ручонками за бороду, смотрел черными глазами на монахов недоверчиво.
– Спи, дитятко мой! – качал его на руках дед. – Спи. Вон уж месяц поднялся… А Хазария нынче не та, что прежде! – сказал он монахам. – Она, помяни мое слово, падет скоро и сгинет, как обры сгинули, и следа от зла ее не останется.
– Само ничего не происходит, – сказал монах.
– Все по воле Божией, – встрял в разговор Илья.
– Бог то Бог, да и сам не будь плох, – сказал другой монах. – Воля Божия через людей творится.
– Это верно, – согласился Иван, передавая уснувшего внука на руки матери. Женщины понесли ребенка в землянку, где на нарах уже спала, разметавшись во сне, старшая дочка Ильи. Дверь в землянку притворили. Мужчины остались одни.
– Ну что, божьи люди, – сказал Иван-старый. –Спасибо вам, что сына моего с одра болезни подняли.
– Так Христос расположил. Все по воле Божией, – прошелестели монахи.
Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки: – Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?
– Это разговор долгий, – не сразу ответили монахи.
Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный темный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль.
Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль – неожиданную, жгучую – помнил.
Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарии, отец его – дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильей, – сказал:
– Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем.
Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в седла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова.
– Смотри! – приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. – Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернемся! Запомни, что ты видел! Там – наша родина!
Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его.
Отец приложил к его груди раскаленный в костре медный крест.
– Зачем ты это сделал? – спросил его много лет спустя Иван.
И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец сказал:
– Ты ведь забыл все! Ты забыл лица матери и сестер, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро – помнишь… И все, что ты видел, – помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живем, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса…
Когда Илье исполнилось семь лет, Иван выжег у него на груди крест аджи – крест равносторонний, древний… И навек запечатал в его памяти, что он – христианин из земли дальней Каса, которую никогда наяву не видел, а во сне она являлась такой прекрасной, что слезы текли из-под опущенных век… И так будет всегда, – думал Иван, – так будет до тех пор, пока не падет проклятая Хазария и мы не вернемся! Но, наверное, и тогда останется память о той боли, которую мы принимаем вместе с крестом и причислением к роду христианскому…»
