Через малое время нес неоседланный Бурушка Илью по лугам и перелескам, удивляя встречных и видевших его, как стихия вольная, грозовая… На языческого бога войны походил Илья, сидевший на Бурушке. Бурушка косматенький, разметав длинную гриву по ветру, тяжким скоком своим сотрясал округу. Не один европейский рыцарь заложил бы все имение свое, чтобы получить такого коня. Такой конь стоил замка! В нем долгой работой коневодов и милостию Божией была слита кровь горячих степных коней – низкорослых, сухих и злых до скачки, на коих пришли предки Ильи из-под гор Кавказских, кровь осторожных, чутких и отважных вороных коней горных, которые на любой тропе копыт не снашивали, во тьме кромешной по слуху шли краем пропасти. И коней лесных – густых телом, высокорослых, сильных и выносливых… Слитая в едином теле кровь разных пород дала породу невиданную.

Мощный воинский конь поразил монахов, знавших толк в коневодстве и в лошадях, повидавших коней хазарских и византийских, коней низкорослых и выносливых, как собаки, – варяжских, ведомых с севера – из страны Гардарики, рыхлых коней Балтики, нарядных – Польши…

Это был конь породы новой! Мощно ступал он по земле, легко неся многопудового всадника, принимал с места, перемахивал через поваленные стволы деревьев, осторожно шел по незнакомому грунту, слушался малейшего приказа хозяина, словно был слит с ним в единую силу. Разумно, по-человечьи глядели глубокие, темно-фиолетовые и янтарные на просвет, породистые глаза его. Горячо и жадно хватали воздух трепетные ноздри, пламенея алым огнем, когда конь ярился или чуял опасность…

– Истинно! – признали калики. – Никогда не видели мы коня такого!

– Господь нас за труды вознаградил, – скромно сказал Иван-бродник – старый отец Ильи.

Когда же стал в стремя, во всем сиянии голубоватой кольчуги, вороненых поручей и панциря, в остроконечном шлеме с бармицами, сам Илья Иванович и явились они взору в невиданной мощи, слитой из силы и стати коня, красы человека и грозы оружия, – калики невольно сняли скуфейки.

Грозный воин вел отроков своих ко граду Киеву. Грозен и светел был лик его, ясен взгляд, и далеко виделся выкованный на алом круге щита равный христианский крест.

Как и полагалось рыцарю, следовал Илья не один, но с отрядом малым. Четыре оруженосца, на конях легких, подвижных, масти гнедой и рыжей, вели по паре коней вьючных – маленьких, но необыкновенно выносливых, масти соловой, масти веселой, особливо ежели соловый коник бывал чубарым, то есть шли по шкуре гнедой или рыжей большие белые пятна.

Вослед за конниками поспешали шестеро лучников – тоже в железных доспехах, со щитами большими деревянными крашеными, окованными, чтобы можно было нижним концом вбить такой щит в землю и укрыться за ним в пешем строю.

Все отроки дружины малой были обучены изрядно. А вел их старый бродник, что помнил и службу хазарскую, и службу киевскую, где служил в дружине княжеской. Это он обучал отроков рукопашному бою, бою на мечах, лучной стрельбе и всем премудростям тяжкого воинского труда.

Отслужили обедню. Стали прощаться. Обвисли на отроках матери и молодые жены. Припали к плечам Ильи мать и жена, будто крылья – в белых своих славянских рубахах. Гладили холодную кольчугу, которая царапала им щеки…

Дочь Ильи цеплялась за юбку матери – хныкала. А Подсокольничек, у деда на руках, таращился, ничего не понимая и не ведая, что отец из дому в края неведомые уходит.

– Ну, будя! – сказал Илья, утирая слезу. Перекрестил и перецеловал детишек. Простился с воинами, оставшимися защищать от недругов Карачарово селище. Стиснулся в объятиях с отцом.

Долго стояли они, положив друг другу на плечи кудрявые головы. Один – седую, другой – смоляно-черную… Разомкнулись.

Пала дружина с воеводою своим Ильею оставляемым родителям в ноги, поцеловала землю отцов и, накрывшись черными папахами-клобуками, пошла по лесной тропе на запад.

Всхлипывая, опустив бессильные руки, стояли женщины. Жадно глядели вслед уходящим отцы и младшие братья.

– Да ниспошлет Господь им победы и поспешения во всех делах, – вздохнул священник.

– Дай Господи! – истово перекрестился Иван. – Не будет в делах их Божией милости – и нас не будет. Не устоять нам тута. Сомнут всех поодиночке супостаты.

Приходили калики перехожие,

Они крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Наливают чарочку питьица медвяного,

Подносят-то Илье Муромцу.

Как выпил-то чару питьица медвяного,

Богатырско его сердце разгорелося,

Его белое тело распотелося.

Воспроговорят калики таковы слова:

Что чувствуешь в себе, Илья?»

Бил челом Илья, калик поздравствовал:

Слышу в себе силушку великую».

Говорят калики перехожие:

Будешь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тебе на бою не писана:

Бейся-ратися со всяким богатырем

И со всею поляницею удалой…»

Отряд, вышедший из Карачарова, особо не таился, но и на рожон не лез. Храбростью не бахвалился. Знали, что вокруг люди разных племен и языков и каждый за свою правду стоит супротив соседей. И наречия у всех разные, и вера… А киевских князей хоть и почитали за власть, но дани им норовили не платить, отсиживаясь на залесских украинах каганата Киевского. То, что карачаровский род выслал в Киев Илью, для окрестного люда секретом не было. Вроде никто никого не видал, никто ни с кем не переговаривался, а весть мигом все племена облетела и до самых дальних докатилась. Запомнили имя идущего в дружину князя киевского Владимира – Илья. Но пока что знали о нем, что это сидень карачаровский, который в городище своем сидел тихо, с соседями не враждовал, но и своих обижать не позволял. А тут явились к нему из Киева монахи – калики перехожие, и оставил он отчину свою и родителей. – То ли договор какой выполнял давний, то ли славы искать пошел в неведомые края? – шептались окрестные славяне-кривичи.

Пересвистывалась по лесам соловая и белоглазая меря, на своем языке оповещая родичей про Илью.... Но большинство мерян были людьми мирными, жили с карачаровцами хоть и не в любви, а и не во вражде. Не мешали друг другу, и ладно. Одни – охотники, другие – пахари.

Одни по лесам да ловам рыщут, другие – пашню орут; одни зверя промышляют, другие – хлеб растят. А земли вокруг много, и лесов и рек в достаточности, и на пашню, и на ловы всем хватило.

Протараторили об Илье болгары, а от болгар и к хазарам (что путь по Волге из Скандзы в Персию держали до пересечения с Великим шелковым путем) весть донеслась.

Там порядок воинский все в точности, спешным делом, в Итиль-город донесение доставил. И призадумались хазары-иудеи, что держали в каспийской столице власть:

«А не стягивает ли Владимир-князь войска для нападения на Хазарию, как это делали Хельги и Святослав?»

– Да нет! – отвечали другие. – Великий Пейсах надолго вразумил славян! Нападения на Хазарию не будет.

Однако в Киев посылали спрос с лазутчиком к жившим там иудеям:

«Какие думы князь Владимир по поводу похода на Хазарию имеет?»

Но из Киева отвечали, что походу на Итиль не бывать! Владимир о том и не помышляет. А что идет в Киев какой-то Илья, из беглых подданных Хазарского каганата, так ведь мало, что ли, их, бродников, скитается по дальним местам и пустыням? Придет час – изловим! Не он первый, не он последний! Пусть пока на воле потешится; как скотина, в луга отпущенная, тело нагуляет, а там его и словить можно, и если не на невольничий рынок отправить, то к какому-нибудь делу, для Хазарского каганата нужному, приладить… Скажем, на Византию или на Кавказ в поход. Там рабов либо добыть, либо голову сложить…

И то и другое Хазарскому каганату на пользу.

Князь же Владимир стольно-киевский никаких военных приготовлений не ведет и воинов не сокликает. А Илья этот, карачаровец муромский, идет неизвестно кем званый и для какой службы – неведомо. Самочинно.

А что? Не напасть ли на Карачарово городище? Не взять ли там рабов для рахдонитов с Шелкового пути? – запрашивали киевских иудеев из Хазарии.