Вопросы казались слишком сложными, чтобы задавать их сейчас. Через три дня она уезжала в Вену, и ей не хотелось улетать сердитой. Конечно же, она понимала, что это всего лишь предлог, чтобы избежать объяснений, но она воспользовалась им и решила провести следующие несколько дней за упаковкой вещей. И, верная своему обещанию Блейку, не упомянула, что когда-либо сталкивалась с ним или слышала от него, чем Дункан на самом деле занимался.
В аэропорту они неловко попрощались.
– Я бы хотела, чтобы ты тоже поехал.
– О, я поеду, когда у меня будет на то причина.
– Уверена, скоро она появится. Очень скоро. Возможно, в следующий раз.
– Точно.
Позже, когда самолет взлетел, Джина почувствовала приступ паники. Опасно находиться в разлуке с Дунканом, когда она, даже будучи рядом, уже чувствовала себя далеко от него. Она была уверена, что беспокоилась бы об этом на протяжении всей поездки, если бы не оказалась так отвлечена: спонсоры фестиваля, различные заинтересованные личности с деньгами и связями водили ее и коллег-танцоров в дорогие рестораны или на частные экскурсии. Она наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, и не скучала по Дункану так, как предполагала. Этот факт и вызванное им чувство вины заставили ее бояться звонков ему и чувствовать себя лгуньей, когда она говорила:
– Было бы намного лучше, если бы ты был здесь со мной.
Джина боялась признаться во всем, что ей нравилось без него, опасаясь, что вызовет его зависть или заставит его заподозрить, что она была так же радостно занята, как и раньше. Поскольку говорить было почти не о чем, их беседы стали плоскими, краткими и омраченными недосказанностью. Приближался ли конец их отношений?
Неожиданно вмешались обстоятельства, как это обычно бывает всякий раз, когда люди считают, что все идет своим чередом. Незадолго до завершения фестиваля Джине позвонил отец. У ее матери случился третий инсульт. На этот раз смертельный.
Джина прилетела в Санта-Фе. Она не позволила себе плакать, пока не вышла из самолета. Запах летнего воздуха, его особая сухость, напоминавшая о доме, вызвали у нее слезы. Дункан оказался единственным, кто мог осушить их. Он встретил ее в аэропорту, в то время как ее отец был вынужден оставаться в доме с приехавшими на похороны.
– Джина. – Дункан обнял и погладил ее по волосам. Просто услышав, как он произносит ее имя, пока обнимает ее, пропасть, которую она успела нафантазировать, исчезла. Этот человек знал ее глубже, чем кто-либо другой, понимал, что для нее значит потеря матери, и одним своим присутствием сделал ее горе менее одиноким и безмерным. Она обнимала его и плакала из-за того, что ее мать ушла от нее, и из-за возможной потери их отношений, чего Дункан, должно быть, тоже боялся, поэтому прижал ее еще крепче.
Те дни, которые так до конца и не прояснились, казалось, состояли из бесконечных тарелок, которые вносили и выносили, тяжелого запаха цветов, стоявших в вазах, яркого солнца и необычайной жары, а также ощущения невесомой пустоты, как будто дыра, которую она носила в себе с детства, взяла и открылась.
В конце августа в Санта-Фе боль настоящего и прошлого сошлись воедино: она стала той девятилетней девочкой, наконец-то попрощавшись с матерью, которую оплакивала много лет назад, но до сих пор не могла полностью признать потерю. Никто не стал бы для нее целым миром, каким когда-то была ее мать, и в те дни ее впервые по-настоящему осенило, что самым близким человеком, который так много значил для нее, теперь был Дункан.
Джина чувствовала свою потребность в нем острее, чем когда-либо прежде. Казалось, смерть ее матери произошла только для того, чтобы в тот момент, когда накопились сомнения, дать ей понять, что она, на самом-то деле, никогда не сможет покинуть Дункана. Что, несмотря на все их разногласия и независимо от того, что их ждет в будущем, она останется с ним, выйдет за него замуж, родит от него детей, сделает все те вещи, которые следовало сделать.
Из Санта-Фе они с Дунканом вернулись в Нью-Йорк с чувством, что начинают все сначала. Она никогда не рассказывала Дункану о своей встрече с Блейком и отбросила возникшие сомнения. С влиянием, которое она все еще сохраняла после восторженного отзыва в «Таймс», она убедила руководителя мастерской танцевального театра позволить ей поставить пьесу с Дунканом в качестве композитора. Они начали работу над совершенно новым шоу, и Дункан почти сразу же начал писать с таким рвением, что часто просыпался утром уже с музыкальной строкой в голове.
Примерно через месяц она сделала ему предложение – не с кольцом или на одном колене, а просто объявила о своем желании, когда они лежали в постели перед сном.
– Я хочу выйти за тебя замуж, – сказала Джина, надеясь, что это прогонит чувство одиночества и черноты, которое все еще порой охватывало ее. Дункан повернулся на бок, напряженный.
– В смысле? Когда-нибудь? Или сейчас?
– Сейчас. Я хочу быть с тобой отныне и до конца своих дней.
– Серьезно? Пожениться? – Дункан замялся, и Джина позволила ему привыкнуть к этой мысли и сделать ее своей. – Да, я хочу жениться на тебе, – сказал он наконец. – Я тоже этого хочу.
Она потянулась к нему, переплетаясь с ним так сильно, как только могла, соединяя каждый возможный дюйм кожи, и лежала так, чувствуя его тело в темноте. Ее горе окружало их, но, казалось, сами они скреплены, склеены счастьем, и невидимые слезы катились по ее щекам.
На следующее утро они обсудили реалии, которые сопровождали их ночное решение. Джина не желала ждать или поднимать шум. Ее отец только что прошел через подготовку похорон ее матери, и она не хотела взваливать на него ответственность за организацию еще одной церемонии. Во всяком случае, сама мысль о сборище гостей казалась ей болезненной.
– Разве мы не можем сделать все просто, только между нами?
– А почему не настоящая свадьба? В смысле, это же всего один раз за всю жизнь…
Дункан был менее уверен, но ей удалось убедить его:
– Только представь: твоя мать, мой отец… Они нагонят печали. Этот день ничто не должно испортить! Ничто.
Да, грубая правда заключалась в том, что ни один из их родителей не был бы в восторге от факта их союза. Мать Дункана дулась, а отец Джины находился в трауре, и, хотя Джина часто отрицала этот факт, они оба знали, что ее отец не был в восторге от парня своей дочери и будет воспринимать их брак как еще одну потерю. По его мнению, если отбросить амбиции Джины, Дункан оставался единственным фактором, удерживающим дочь за тысячи миль от него.
Поэтому они договорились, что свадьба будет небольшой и приватной. Они купили скромные кольца, подали заявление и выбрали день для посещения мэрии. На празднование они пригласили всего двадцать друзей: Блейка и Вайолет, нескольких соседей Вайолет по комнате, включая Донована и Гектора, коллег-танцоров Джины, хореографа, у которого работал Дункан, даже соседа с вечно тявкающей собакой – в качестве жеста доброй воли. Это была именно та непринужденная, шумная атмосфера, в которой нуждалась Джина: друзья поднимали тосты, смеялись и танцевали, пока Дункан не вынудил их уйти, чтобы он мог отнести новобрачную в постель.
За последние годы они столько раз занимались сексом, что, казалось, получить новые ощущения будет невозможно. И все же в ту ночь Джина чувствовала себя иначе, как будто вся их жизнь и все надежды были в той же постели, создавая более тесное присутствие, более глубокое. В последующие недели подобное ощущение, казалось, сопровождало каждое их движение.
Когда огласили завещание матери, Джина узнала, что унаследовала значительное состояние, и теперь надеялась, что финансовые трудности вот-вот останутся позади. Вскоре после этого пьеса Дункана для «Dance Theater Workshop» получила положительные отзывы двух критиков, а художественные руководители нескольких театров стали звонить, приглашая его на свои шоу. Случилось неожиданное – Дункану посыпались заказы, и они постоянно работали вместе. В течение следующих месяцев они украсили стены своей квартиры плакатами со множества концертов, в которых участвовали, и Джина представляла, как рядом с ними скоро появятся фотографии их будущей жизни, медового месяца, ее беременности, их рук, сложенных на ее животе в благоговении перед полнотой их будущего.
