– Идея? – Она надеялась, что ее голос не прозвучал слишком удивленно: прошло много времени с тех пор, как Дункан говорил о каких-либо новых музыкальных идеях. В эти дни он слишком уставал и вдохновение не посещало его, однако, учитывая, что он работал на нескольких работах, она вряд ли могла винить его. – Тогда иди. Иди-иди. Это здорово.
Дункан улыбнулся, явно воодушевленный ее поддержкой. Он схватил свою сумку и снова остановился, чтобы еще раз поцеловать Джину перед уходом.
– Скоро увидимся.
Джина смотрела, как закрывается дверь, как он уходит, как соседская собака, словно по команде, начинает лаять вслед. Когда они подписывали договор на аренду квартиры, которая, по их мнению, была куда лучше предыдущей, кишащей крысами, они не знали о собаке. Будущая соседка, должно быть, в тот момент гуляла с ней (возможно, об этом позаботился домовладелец), так что лишь заселившись, они поняли, что целыми днями будут слушать лай.
– Ты не можешь так работать, – заявила Джина, хотя Дункан не сразу признался в этом.
– Может, мне оглохнуть? Буду как Бетховен.
– Давай придумаем что-нибудь получше.
Решение, к которому они наконец пришли (после берушей и машины с белым шумом), заключалось в том, что Дункан будет творить в квартире Блейка в Нохо, которая была свободна в течение дня, пока хозяин работал на Мэдисон-авеню. Джину немного разочаровывало, что Дункан не вдохновлялся их гнездышком. Он согласился на эту квартиру, потому что она понравилась ей, и Джина была благодарна ему за то, что он старался дать ей такую жизнь, которую она хотела. По словам Дункана, это приносило ему радость.
Дом находился именно в таком районе Нью-Йорка, который она всегда рисовала в своих мечтах: под квартирой находилась прачечная, где постоянно пахло травой, а висевшие в окнах плакаты сообщали о курсах игры на гитаре и пропавших кошках. Рядом, на углу, стояла закусочная, из которой весь день исходил аромат бекона. В доме напротив на балконе сидела пожилая пара, маленький бородатый еврей и женщина, похожая на жительницу Ямайки, с чудесными афрокосами – Джина всегда смотрела на них, идя мимо по пути на работу. Здесь были тату-салоны, магазины подержанной одежды, книг и грампластинок. Появлялись первые интернет-кафе, на улицу вываливалась старая мебель, которую подбирали молодые люди и представители богемы постарше. Все выглядели словно художники, и куда бы Джина ни пошла, везде висели плакаты с рекламой какой-нибудь новой галереи или кабаре.
Так много всего происходило вокруг! Множились экспериментальные театры, появилось несколько танцевальных трупп, делавших именно то, что хотела делать Джина. Ей исключительно повезло, что через Вайолет она познакомилась с художественными руководителями и хореографами студии «Danspace and Dance Theater Workshop» и Тришей Браун[19]. На первом пробном туре Джина получила небольшие партии в двух труппах, и к концу первого года она стала членом танцевальной труппы, работающей при прогрессивной церкви на Восточной Десятой улице.
Джина была в восторге от этого места: церковь казалась убежищем от городской суеты, тихим уголком, окруженным деревьями и заполненным молодыми артистами, часть из которых занималась танцами, поэтическими проектами или экспериментальным театром. Она выступала внутри часовни, в огромном белом помещении с высокими сводчатыми потолками, балконами и витражными окнами.
Что может больше подходить для танцев? В конце концов, танец был ее религией. Джина стремилась прожить всю свою жизнь как танец, грациозно, в настоящем моменте, не боясь будущего или призраков прошлого.
Ежедневные репетиции проходили в отдельном помещении, в старом заводском цехе в нескольких кварталах к востоку от церкви. Джина приезжала в девять, переодевалась, а затем присоединялась к другим танцорам, чтобы размяться. В ее труппе было еще двенадцать человек, большинство примерно ее возраста (хотя они казались ей моложе), ошеломленные большим городом, счастливые, а порой несчастные, плывущие по течению, в то время как у нее был Дункан, который давал ей ощущение стабильности.
Четырехчасовая репетиция пролетела быстро, хотя под конец Джина начала поглядывать на часы. Во время обеденного перерыва она могла видеться с Дунканом, который бо́льшую часть дня работал в студии наверху. Примерно месяц назад по ее рекомендации его наняли играть на пианино для одного из хореографов, предпочитающего репетировать с живой музыкой. Зарплата была меньше, чем он получал раньше, но эта работа давала ему время попрактиковаться на пианино плюс возможность видеться с женой в середине дня. Как только танцоров отпустили на обед, Джина бросилась наверх и увидела Дункана, сидящего за пианино спиной к ней. Она подкралась к нему сзади, чтобы поцеловать в шею.
– Дамы, не сейчас, я занят.
– Обхохочешься.
– О черт, Джина, это ты! – Обернувшись, он рассмеялся и потянулся, чтобы усадить ее рядом с собой. Она хотела бы поцеловать его снова, но вошли танцоры и инструктор. Джина предположила, что одним из удовольствий от работы рядом с Дунканом была возможность снова почувствовать себя студентами, встретившимися на мгновение между занятиями. Ей нравилось, когда ей напоминали о тех беззаботных днях, когда им не нужно было платить за квартиру или конкурировать с тысячами самых творческих молодых людей страны, когда они все еще были очаровательной парой, обреченной на великие свершения.
Встав, чтобы уйти, она заметила на пианино ланч Дункана – бутерброд с сыром и банан. У него даже не было денег на салат, который она собиралась себе купить.
– Купить тебе что-нибудь поесть?
– Нет, спасибо. А еще лучше поужинай без меня. У меня еще пять уроков. Сомневаюсь, что вернусь домой раньше девяти.
На Джину накатила волна грусти, когда она подумала о том, как Дункан уезжает отсюда, пересекая город вдоль и поперек от дома к дому, давая частные уроки. Иногда он возвращался настолько уставший, что едва мог поддерживать разговор. Но это были реалии Нью-Йорка и работы в сфере искусства, опыт, которым они оба были рады поделиться – хотя иногда она задавалась вопросом, насколько на самом деле счастлив Дункан.
Джине хотелось немного облегчить ему жизнь, помочь его успеху, и отчасти по этой причине она планировала в тот вечер навестить Вайолет.
После репетиции, которая закончилась в пять, Джина села на поезд до Трайбеки и пешком отправилась на Уэст-стрит. Вайолет жила в гигантском открытом лофте с шестью соседями по комнате, все мужчины – сценограф, диджей, оператор, художник и два скульптора.
Снаружи здания ко входу вел металлический пандус, и грузовой лифт поднял Джину на десятый этаж, где она вошла в первую комнату, принадлежащую Гектору – высокому молодому человеку с курчавой черной бородой, выглядывающей из-под защитного щитка, который он надевал, когда работал. Когда появилась Джина, он закалял кусок металла – обычное явление. Вайолет, скрестив ноги, сидела на полу в своей комнате, отгороженной японской ширмой, и болтала с другим соседом, Донованом, сценографом, стройным парнишкой с курносым носом и пухлыми губами.
– Змея была безвредна, я абсолютно уверена, – говорила Вайолет. – По крайней мере, адвокат моего отца настаивает, что я была абсолютно уверена… – Вайолет замолчала, заметив Джину у входа. – Вот она, моя любимая дива.
– А я-то думал, что я твоя любимая муза, – поддразнил Донован и встал с матраса. Джина жестом предложила ему остаться, но Донован протиснулся мимо нее. – О, нет, хватит болтать. Меня ждет мой опус.
Донован прошел за ширму, но Джина все еще могла слышать его и других парней:
– Что это за отвратительный запах?
– Может, твой опус?
– Нет, серьезно.
– Лукас готовит вегетарианский чили.
У Вайолет всегда было так – бесконечная болтовня, непрекращающаяся музыка, стук молотков на заднем плане. Хоть убей, Джина не могла понять, как Вайолет умудрялась что-то делать в таких условиях, как она могла работать, думать или спать, но она находила это замечательной чертой Вайолет – ее наслаждение творческой суетой, то, как ее вдохновляли друзья. Девушка улыбнулась, увидев ее:
