Дункан в панике вернулся в свой номер – каким же глупцом он был, дав Бьюэлле адрес их отеля! Ему следовало подумать об опасности, о вероятности того, что Грэм свяжется с Вайолет или что она, заподозрив неладное, позвонит ему. Дункан сам привел Грэма прямо к их двери. Теперь ему придется найти выход. Возможно, ему следует разбудить Джину, пожаловаться на жуткую боль и настоять на том, чтобы отправиться в больницу. Риск состоял в том, что Грэм мог перехватить их, а даже если и нет, он все равно примется искать их в больницах города. Решение должно было найтись, но Дункан не мог его придумать. Когда он сел на кровать, его разум затуманился от лекарств и абсолютного утомления. Его тело казалось отяжелевшим, словно его пытались вдавить в матрас. В какой-то момент он сдался и лег, намереваясь недолго отдохнуть, проветрить голову. Вместо этого он погрузился в глубокий сон.

Дункан проснулся уже при утреннем свете. Жаркие лучи солнца проникали сквозь шторы. Простыни были сухими, его лихорадка, должно быть, прошла. Он потянулся и почувствовал боль в груди, причем еще более острую. Медленно повернувшись, он увидел, что место Джины в постели пусто. Дункан резко вскочил с кровати. Что, если за те несколько часов, в которые он по глупости позволил себе поспать, Грэм добрался до Джины?

– Джина! – позвал он ее, а затем, когда ответа не последовало, заковылял в ванную: никого. Вернувшись в комнату, Дункан разглядел на прикроватном столике маленькую записку.

«Не хотела тебя будить, вышла прогуляться. Скоро вернусь. Отдыхай».

Дункан сделал глубокий вдох. Может, она действительно просто вышла прогуляться. Тем не менее казалось странным, что она оставила его одного в таком состоянии, а кроме прочего существовала опасность, что, выходя на улицу, она станет легкой добычей Грэма. Что, если он вообще всю ночь ждал ее в холле? Дункан скомкал записку, и чернила запачкали ему руку. Влажные – значит, Джина ушла недавно. Он все еще может догнать ее. Схватив ключ от номера и сунув ноги в туфли, он, морщась, поспешил в вестибюль. За стойкой регистрации сидела женщина. Дункан спросил ее, видела ли она, как его жена – молодая женщина с каштановыми волосами – выходила этим утром.

– Моя смена только началась. Но вроде как недавно выходила женщина.

– Она была с мужчиной? Примерно моего возраста, высокий, светловолосый.

– Вроде нет, – ответила администратор к большому облегчению Дункана. – Вы ожидали посетителя?

– Да, я думаю, он должен был зайти, возможно, он оставил сообщение. Комната девятнадцать.

– Да, есть кое-что.

Женщина достала конверт из ячейки сзади. Дункан распечатал его и вытащил письмо, ожидая увидеть внизу имя Грэма. Но оно было подписано Вайолет.

«Дорогая Джина,

мне необходимо увидеться с тобой наедине и как можно скорее. Я полагала, что поговорю с тобой о многом, когда увидела тебя, но в полной мере осознала, что происходит, только после того, как поговорила с твоим отцом. Он мне все объяснил, теперь я должна объяснить тебе. Если ты сможешь незаметно улизнуть – встретимся в час у входа в отель, я буду ждать. Тебе нужно найти способ отвязаться от Дункана. Ты поймешь почему, когда я все расскажу.

Ситуация оказалась даже хуже, чем он предполагал. Теперь не только Грэм, но и Вайолет, а возможно, и полиция пытались добраться до Джины. Он должен найти ее первым, должен использовать все свои знания о ней, чтобы предугадать ее маршрут. Она могла бы вернуться на берег Влтавы, возможно, даже продолжить путь по Карлову мосту, хотя она уже была там, а вот Старого города она не видела. Старе-Место – всего в пяти минутах к северу от их отеля. Дункан вернулся в комнату, чтобы принять обезболивающее, прежде чем снова отправиться в путь. Каждый шаг причинял ему боль, но он спешил изо всех сил и вскоре наткнулся на Еврейский квартал. За пару минут прогулки по тесным улочкам Дункан насчитал пять синагог, самая выдающаяся среди них – Староновая синагога: неуклюжее сооружение с пожелтевшими оштукатуренными стенами и треугольной кирпичной крышей странных пропорций, в целом похожая на детскую имитацию изящной церкви.

Странное здание привлекло Дункана, и он вошел внутрь, ненадолго отвлекшись от своей цели. В передней части стояли несколько пожилых мужчин, склонив головы, покрытые талитами[17], и молились. За всю свою жизнь он никогда не молился, даже будучи ребенком, находясь в тишине храма, даже в самый священный из дней Йом Кипур[18], когда он присоединялся в ритуале к прихожанам и бил себя в грудь, отсчитывая множество грехов, которые он в нежном возрасте восьми или десяти лет должен был признать.

В детстве его беспокоило, что он не способен ощутить ни одной из эмоций, которые считались правильными: ни раскаяния, ни смирения, ни веры в более великое существо, в котором его действия вызвали бы сострадание и снисхождение. Он был несчастным из-за своей неспособности чувствовать свою вину перед Господом, в результате мать брала эту функцию на себя – делала все, чтобы он правильно считал себя виноватым, то есть виноватым перед ней, а затем прощала, утешала его и обнимала. Он принимал ее объятия, так что в некотором смысле лгал даже в эти моменты признания и из-за этого пуще прежнего убеждался в своей порочности.

Должно быть, с ним что-то не так, думал он тогда, и лишь теперь ему пришла в голову мысль, что он был прав. То, что он сделал с Джиной, то, как он ввел ее в заблуждение и напугал людей, которые заботились о ней, – это было больше чем преступление. Это был грех. Он хотел почувствовать угрызения совести, смириться и признать, что если Грэм или Вайолет обнаружат Джину раньше него, так тому и быть. Почему еще его потянуло в этот храм, если не для того, чтобы он мог признать свою ошибку и принять наказание в виде потери Джины навсегда? Дункан должен был почувствовать это и молиться о прощении, но он знал: если станет молиться, то попросит лишь о том, чтобы она вернулась к нему.

Не совсем веря, что делает это, он сложил ладони вместе и опустил голову. Ему было приятно склониться, принять свою слабость перед лицом тех сил, которые возвышались над ним; признать, что он любил Джину, всегда будет любить и перенесет любое безумие, любую потерю или боль, которую причинит ему любовь к ней. Его чувство сильнее его воли – он не мог, как бы ему этого ни хотелось, перестать обожать Джину за ее мужество, красоту и яркие чистые желания. Дункан не мог найти способа думать о жизни без нее как о жизни в принципе. Могло показаться, что Джина была его жертвой, заложницей созданной им иллюзии, но он знал, что, в конце концов, она была единственной, кто имел и всегда будет иметь над ним контроль. Дункан подчинился ее власти, стал предметом ее любви. Это была его форма преданности.

Он высказал эти мысли тем силам, которые могли его услышать, а затем снова открыл глаза, повернулся и, пройдя среди молящихся, вышел наружу, на свет.

Время приближалось к половине первого, когда Дункан нашел дорогу из Старого города и начал свой медленный и страшный путь обратно к отелю. Его спина была такой стянутой, как будто под кожу просочился клей. Стреляющая боль пронзала при каждом шаге.

Дункан добрался до входа в отель без десяти час, за десять минут до того, как Вайолет договорилась встретиться с Джиной, хотя, учитывая, что Джина не читала письмо, она понятия не имела об этом и, возможно, все еще гуляла, а может, уже вернулась в номер. Дункан вошел в вестибюль, чтобы уточнить у женщины за стойкой регистрации, но та сообщила, что его жена еще не вернулась. Через окно он заметил Вайолет, ждущую на другой стороне улицы: на фут выше большинства прохожих, с оранжевыми волосами, – такую нельзя было не заметить. Пока он следил за ней, она посмотрела на часы и направилась к отелю. Сердце Дункана глухо забилось. Если он останется в вестибюле, Вайолет увидит его. Если он выйдет, Вайолет увидит его. Если он поднимется в свою комнату, Вайолет может направиться следом.