С того дня Дункан был уверен, что должен найти какой-то способ сделать Джину частью своей жизни.

У него было три недели ежедневных репетиций, в течение которых он мог бы сблизиться с ней, – хотя такая обстановка не располагала к уединению. Чтобы уйти одновременно с ней, он начал задерживаться у пианино после занятий, пока она переодевалась, притворяясь, что творит. Если Джина и догадывалась о чем-то, она никак этого не показывала и не подтрунивала, тем самым избавляя его от смущения; в любом случае, в своей решимости он вдруг обнаружил, что ему все равно: он не перестанет этого делать, даже если она раскроет его трюк. После нескольких ночей этой шарады он увидел, как она придержала для него дверь, когда они уходили, чтобы они могли идти вместе.

Джина была дружелюбна, и хотя он стеснялся, находясь наедине с ней, она легко заполняла тишину, когда они шли по улицам кампуса:

– Мне интересно, когда ты начал играть? Ты слишком молод, а уже по-настоящему хорош.

– В пять или шесть лет. Точно не помню. Я всегда немного сочинял. У нас стояло пианино – моя мама играла, и дома было чертовски мало других занятий. – Он подумал было, что описание болезненно скучного детства может заставить ее проявить к нему больший интерес, но быстро переключил внимание на нее: – Знаешь, меня больше интересует твоя история, чем собственная.

Пока они медленно прогуливались по Старому двору кампуса, она рассказала ему о себе, о том, как выросла в Санта-Фе, что она единственный ребенок двух художников.

– Не знаменитый или что-то в этом роде, но папа живет этим, рисует каждый день.

– А твоя мама?

– У нее был инсульт, когда мне было девять.

Дункан не смог понять, жива ее мать или умерла, и слишком испугался, чтобы уточнить. Он также был слишком напуган, чтобы спросить, связано ли увлечение танцами и ее неудержимость на сцене с этим событием. У него в голове возник образ – образ маленькой Джины, танцующей, в то время как ее мать сидит неподвижно, и казалось, этот переизбыток эмоций в девочке произрастал от поглощения той живости, которую ее мать уже не могла выразить самостоятельно. Тогда он испытал к ней невыразимую нежность. Все его тело, казалось, покалывало от холода.

– Мне жаль.

Джина посмотрела на него. Ее глаза были широко раскрыты; вероятно, она сама была удивлена, позволив незнакомцу так близко и так быстро подойти к чему-то настолько личному.

– Спасибо, – проговорила она, ее голос дрожал от эмоций. – Но знаешь, ее болезнь научила меня кое-чему. Заставила меня проснуться и осознать, что нет никакой гарантии на завтра и нет такого понятия, как безопасный выбор. – Она замедлила шаг, как будто обдумывая серьезность этой мысли. – Ты можешь потерять все в любую минуту. Так зачем же ждать? Зачем идти на компромисс? Если ты чего-то хочешь – возьми это!

– Ты права! Абсолютно права!

И все же те руки, которые так сильно хотели обхватить ее, оставались спрятанными в карманах, вдавленными так глубоко, что могли порваться швы. Джина была права: если Дункан хочет ее, он должен что-то делать.

Чем дольше они разговаривали, тем отчетливей он понимал, насколько хорошо она уже знает себя и свое будущее. На втором курсе колледжа она поняла, какую жизнь хотела бы вести. После окончания учебы она собиралась переехать в Нью-Йорк и присоединиться к одной из экспериментальных танцевальных трупп в центре города. Она планировала танцевать до двадцати пяти лет, затем родить ребенка, взять отпуск на год и после продолжить танцевать столько, сколько сможет.

– Надеюсь, хотя бы до сорока.

– А что потом? – спросил он ее, поддразнивая. – Еще не придумала?

– О нет, так далеко я не заглядываю. Кто знает, может, я даже не доживу до этого возраста.

Она сказала это легко, без страха или жалости к себе, или даже особого осознания того, насколько странным было это высказывание. Дункан начал обдумывать это, складывать воедино те немногие детали, которые ему удалось собрать об этой милой девушке. Ее мать перенесла инсульт, когда Джине было всего девять. Может быть, сорок – тот самый возраст, когда это произошло, и, возможно, Джина представляла, что ее жизнь сложится таким же образом. Это объясняло неуемность, которую он почувствовал в Джине; ее решимость жить сейчас исходила из страха, что ее пребывание в этом мире будет коротким.

Дункан снова посмотрел на девушку, такую живую и жизнерадостную, вся ее печаль была спрятана глубоко, там, куда он не имел права проникнуть. Он молча взял ее за руку.

Джина переплела свои пальцы с его, но ничего не сказала. Смягчая тон, она заполнила тишину, которой он позволил задержаться, погрузившись в свои мысли:

– А у тебя какие планы?

– На жизнь? Не думаю, что у меня все расписано, как у тебя. – Дункану было слишком стыдно сказать, что его представления о жизни после колледжа были довольно практичными и скучными. Он устроился бы на работу в финансовый отдел, чтобы расплатиться со своими кредитами. – Я пока не знаю, чем буду заниматься. Но для начала мне придется расплатиться с долгами. И я знаю, что мои родители надеются на Уолл-стрит или юриспруденцию.

К этому времени Джина и Дункан стояли в конце дорожки, под башней из красного кирпича у входа в колледж Пирсона[10]. Он подумал, что сейчас она пожелает спокойной ночи и войдет внутрь, но Джина продолжала стоять лицом к Дункану. Ее дыхание образовывало в воздухе облачка, которые, чудилось, каким-то волшебным образом не развеивались.

– Разве они не заметили твой талант в музыке?

– Конечно, в какой-то степени, но музыка для них не считается чем-то серьезным. Они разделяют удовольствие и работу и рассматривают их как две совершенно разные вещи.

– А ты?

– Сам не знаю, но я могу понять их мнение. Они всю жизнь испытывали финансовые трудности и хотят для меня большего, вот и все.

– Но чего именно? – настаивала Джина, разволновавшись. – Тебе не кажется, что все, чего они хотят, – это чтобы ты был счастливым?

– Черт возьми, нет! Счастье же все испортит! – пошутил он.

– Сам-то в это веришь? – Она будто бросила ему вызов, и Дункан ухмыльнулся шире, потому что нет, в ее присутствии он в это не верил. С Джиной он чувствовал, что счастье – это единственное, что имеет значение, и что это значит всегда находиться рядом с ней. – В конце концов ты просто не сможешь полностью отказаться от своей музыки, – дерзко заключила она.

– Почему это? – спросил он.

– Я тебе не позволю. – Дункан засмеялся, взволнованный тем, что она вела себя так, будто его судьба имела для нее значение. – Ты напоминаешь мне моего отца, – продолжала она, и Дункан, застигнутый врасплох, не мог решить, хорошо это или очень плохо. – Пока он не встретил мою мать, он и представить себе не мог, что когда-нибудь будет заниматься искусством. Он должен был продолжать семейный бизнес. Но моя мать не позволила ему. Она сказала, что ей неинтересно быть с тем, кто изменяет себе. – Разговоры об истинном «я», такой сильный романтизм – из уст любого другого это показалось бы Дункану фальшивым или отталкивающим. Его воспитали скептиком – худшее всегда может случиться и, скорее всего, непременно произойдет, – но Джина заставила его почувствовать, что есть причина для риска. – Единственный смысл жизни – следовать своей страсти, – резюмировала она.

Дункан хотел сделать именно это, хотел пойти на большой риск, который заключался в том, чтобы сказать ей, что он к ней чувствует. Он постоянно думал об этом в последующие дни: во время перерывов на репетиции или когда ждал ее – уже открыто. Но каждый раз, когда он собирался с духом, его сердце начинало колотиться, и он начинал потеть, и иногда ему даже приходилось совершать пробежку вокруг театра, чтобы она подумала, будто это и есть причина, по которой он такой красный и мокрый.

В предпоследний вечер перед открытием шоу он решил признаться в своих чувствах раз и навсегда. Каждый квартал, который они проходили на обратном пути, он приказывал себе заговорить, но к тому времени, как они добрались до ее общежития в Пирсоне, он все еще не сделал этого. Должно быть, он выглядел таким несчастным, стоя там, что Джина сжалилась над ним и предложила проводить его до общежития в Калхуне. Они почти добрались туда, когда Дункан почувствовал ее руку на своем плече, а затем другую на своей щеке. Она повернула его лицо к себе, и за секунду до того, как его глаза закрылись, он увидел, как ее губы поднимаются навстречу его губам.