Какое-то время после того, как я остановился, Вера не выпускала меня из своих теплых объятий. Я полной грудью вдыхал запах ее кожи на шее и плечах. Чистый запах женской плоти, без примеси. Вопреки утверждениям Веры, что от частых инъекций инсулина запах ее тела изменился, я не заметил ничего подобного. Инсулиновый запах, видимо, был ее личной обонятельной галлюцинацией.
Она с неохотой отпустила меня, когда я начал скатываться на бок и, в конечном счете, завалился рядом с ней. На следующем этапе проявления взаимной нежности ее голова оказалась на моей груди в области сердца, а моя левая рука на ее плече. Пальцами свободной руки она игралась с завитками волос вокруг моего пупка, иногда опускаясь ниже и осторожно касаясь пениса, будто он был особенным.
Я прекрасно понимал, что в такие минуты слова «Мне пора» прозвучат грубо и могут обидеть женщину, но мне пришлось их произнести. Мы оба сходились на том, что к утру, когда дети проснутся и будут готовиться к школе, меня не должно быть в этом доме. Поэтому я решил не откладывать свой уход. Сделать это часом позже будет сложнее, чем прямо сейчас. Матерям-одиночкам, как и относительно беззаботным холостякам нужно высыпаться и не нарушать привычный ритм их жизни, даже если он уже опротивел им.
Вера молча проводила меня до дверей, где мы целовались, не нарушая тишины, а напоследок сказали друг другу скромное «пока». Прежде чем сесть в такси и поехать домой, я долго шел по улицам ночного города и прокручивал в уме все, что произошло тем вечером. Серьезных размышлений на тему «Куда это нас приведет?» не было, как не было и легкомыслия. Я банально наслаждался очередным жизненным опытом.
Спалось мне крепко и, как следствие, без сновидений. Утром мы с Верой обменялись сообщениями. «Почему ты так быстро ушел, тебе не понравилось?», – написала она. Я не знал, как ей ответить, чтобы ответ прозвучал убедительно. Она бы скептически отнеслась к версии про здоровый сон и привычный ритм жизни. Поэтому я снова затронул вопрос секса в непосредственной близости от спящих детей. К моему удивлению мне очень быстро удалось добиться от нее обещания, что такое больше не повторится. Она обязательно обустроит для нас отдельную комнату, чтобы избавить меня от лишнего стресса. Очень мило с ее стороны. На этом этапе близости я никогда не стал бы возражать против отдельной комнаты для нас двоих. Поэтому спокойно заглотил наживку.
Неприемлемое.
Перед тем как поселиться в дальней комнате, крайне необустроенной и пропахшей старьем, я узнал от Веры, что она считает оральные ласки ниже пояса неприемлемой шалостью. Это удивило и немного расстроило меня. Я твердо верил, что страстные женщины (каковой она, безусловно, является) наделены иммунитетом против сексуальных предрассудков. Я видел и чувствовал в ней то, что никак не вязалось с ее словами о неприятных ощущениях при оральных ласках половых органов. У меня зародился интерес к поиску разгадки этого противоречия. Как от такого может быть неприятно, если только нет психологического барьера? Меня дразнило незнание причин возникновения у Веры отрицания всего, что за рамками уже изведанного наслаждения. Ее решение казалось окончательным, она никогда не хотела и не хочет заниматься этим, как она (полагаю, ошибочно) называла, извращением. При этих словах я подумал, что наши отношения не протянут и месяца. Она, видимо, подумала о том же, заметив во мне смену настроения, и взяла с меня обещание, что если из-за этого несогласия мы расстанемся, то я сделаю все правильно. Подразумевалось, что я не обижу ее словами, и хотя бы изредка буду поддерживать с ней дружескую переписку. Чушь, сказал я ей тогда, из-за этого не расстаются. А сам был рад тому обстоятельству, что при случае можно будет расстаться без скандалов и обид, оставаясь друзьями.
Вера всегда хранила верность своим мужьям, кроме которых, по ее словам, у нее никогда не было других партнеров, что тоже меня удивляло. Первого мужа она не любила, вышла за него по молодости, испытывая лишь симпатию к человеку, который уделял ей много внимания и дарил подарки. Спустя пять лет супружеской жизни в радости и печали муж потерял интерес к ней и к их малолетнему сыну. Компьютерные игры, как бы это странно не прозвучало, стали его новой страстью, полностью поглотившей взрослого, насколько я могу судить, когда-то здравомыслящего человека. В постели он был аморфным и, несмотря на всевозможные гигиенические процедуры, источал запахи, от которых у Веры возникали трудности с испытанием оргазма.
Во второго мужа она была влюблена настолько сильно и слепо, что не разглядела в нем «тирана», как она его впоследствии называла. Первый год их супружеской жизни можно было назвать счастливым, затем начались проблемы. Он пытался контролировать ее во всем и постоянно, устраивал скандалы на пустом месте, ревновал к друзьям детства и обращался с ней, как со своей законной собственностью. Насилие было психологического характера, хотя однажды он попытался ударить ее, но вовремя остановил себя, обнаружив, что на него пристально смотрят две пары полусонных детских глаз. Да, он не пускал в ход свои огромные сильные руки, от чего, впрочем, их семейная жизнь никак не становилась слаще. В последние годы он большую часть времени обнимал диван, воровал у нее деньги и почти не удовлетворял ее в постели. Словом, он вел праздный и ни к чему не обязывающий образ жизни самца, которому, почему-то, все должны потакать. Наверное, он считал себя альфа-самцом особой классификации. Никто не осмеливался оспорить это суждение, а значит, он был прав и точка. В какой-то степени я могу понять терпеливость, с которой Вера прожила с ним шесть лет, а в какой-то – нет. У нее, как это часто бывает в подобных отношениях, первое время была сильная эмоциональная привязанность к этому человеку (по инерции продлившая их брак) и общий ребенок. Свою дочь он обожал, а пасынка старался не обижать. Поэтому все остальное она долгие годы терпела, потом обнаружила идеальный повод без зазрения порвать с ним рас и навсегда.
Секс со вторым мужем у Веры был намного ярче и продолжительнее, чем с первым; разные позы в разное время суток и с разной энергичностью. Раз в три дня, в ванной, он брил ей лобковую зону и целовал нежную кожу, чтобы подготовить ее к чему-то большему (оральному сексу), но большего у них не получалось. Ей было щекотно и смешно. То, с каким (по ее рассказам) священным трепетом и неумелостью он старался удовлетворить ее языком, наводило меня на мысль, что он никогда раньше этого не делал с другими женщинами и хотел испытать на ней некоторые свои фантазии, которых всю жизнь стыдился. Она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Ей было смешно (у нее великолепный, заразительный смех) и от ее смеха, мне кажется, он чувствовал себя неловко, хотя продолжал стараться в поте лица.
Однажды она позволила себе вольность и решила попробовать аналогичным способом доставить ему удовольствие. Опять-таки, по ряду неизвестных мне причин, ей об этом деле было известно не больше, чем ему. Ей не снилось во сне и не грезилось наяву такое занятие сексом, но с тогда еще любимым мужчиной она готова была поэкспериментировать. В конце концов, в этом нет ничего преступного. Однако вместо благодарности она напоролась на его суровое замечание: «тебе там нечего делать». Дескать, приличным дамам не пристало лезть туда своими губами. Поистине благородный джентльмен.
Постепенно я начал понимать, что ей страшно, или стыдно шагнуть через ту черту, за которую ей навсегда запретили перешагивать. Я ни на что не настаивал, давал ей время набраться уверенности и почувствовать разницу между той страстью, что уже живет в ней, и той, которая спряталась в полумраке сознания; которая еще не пробудилась, еще не дышит полной грудью. Я уверен, в каждом из нас сидит нечто дремлющее (хорошее, или плохое), затаившееся под влиянием чужого мнения, утонувшее в противоречии между собственными инстинктами и окружающей нас действительностью.
