Нет. Их нет. Я ищу, стараюсь найти братьев в своей памяти, их имена, лица, но их нет. Мой взгляд утыкается в колени, в сложенные на них руки, которые кажутся мне чужими, настолько они бледны, и болезненны, и не принадлежат мне.

– Память вернется, – говорит Диамант мягким голосом. – Вы не потеряли ее, Мод. Ничто не потеряно.

О, но ведь он не прав – я уже потеряна. И как же давно я потеряна, как же давно…

Во сне мне снова являются братья, их кожа такая же холодная и влажная на ощупь. Я снова и снова просыпаюсь в холодном поту и дрожи, меня тошнит от чувства вины.

Я повторяю себе, что, должно быть, они умерли от какой-то эпидемии, настолько заразной, что она убила всех троих. Но ведь я-то жива и невредима.

От тошноты кружится голова. Пожалуйста, пусть только их смерть не будет моей виной, только не смерть моих любимых братьев.

Небо светлеет. Лечебница просыпается. Ничто не изменит прошлого, ничто не поднимет моих братьев из их холодных могил, но я должна как-то пережить этот день. За этими стенами есть деревья и трава, небо и свобода. На открытом воздухе мне будет лучше, гораздо лучше.

Часы тикают, колокол звонит. Почему я не спросила, в котором часу меня поведут на прогулку? Раннее утро сильно отличается от позднего вечера. Чем дольше я сижу в ожидании, тем сложнее становится бороться с унынием.

Слива приходит с завтраком, облака бегут по небу, обед приносят и уносят, а я все жду. Вскакиваю при малейшем звуке в коридоре и внимательно вглядываюсь в дверь, жду и жду, но чужие шаги проходят мимо. Вперед и назад, тяжелые, легкие, одни быстрые, другие медленные, третьи припадающие. В этом коридоре всегда так людно? Почему я раньше этого не замечала?

И наконец дверь открывается. Поднимаюсь, расправляю юбки. Я докажу Диаманту, что я в порядке, что мне можно давать свободу.

Это Подбородок.

– Пошевеливайся. – Глаза у нее навыкате. – Не могу торчать тут весь день.

– Я тоже, – отвечаю я, хотя это, конечно, не так. У меня есть весь день, весь год, вся жизнь.

Она выпячивает челюсть. Ее пальцы сжимаются выше моего локтя, впиваются в руку, пока она тащит меня к двери. Зачем так тащить меня, если я сама хочу выйти? Хотя я настолько хочу выбраться отсюда, что мне все равно.

Слива ждет меня у подножия лестницы. Она берет меня под другую руку, и мы вместе идем к главному выходу. Меня держат так крепко, что я едва касаюсь ногами земли. Дверь открывается, а за ней – солнечный свет, трава, деревья, свежий воздух. Мы втроем идем мимо цветников. Я уже чувствую, как в голове проясняется, как уходит тоска. Это все затхлый воздух приюта, тепло и влажность омрачают рассудок. Если бы я была снаружи целый день, я была бы совершенно здорова. Мы почти доходим до камышей, еще чуть-чуть – и можно будет разглядеть реку. Воздух пахнет свежей чистой водой и водорослями.

Мы возвращаемся обратно к промозглой серости.

– Можно пройти чуть подальше? – прошу я. – Мне бы хотелось посидеть немного.

– Не сейчас, – отвечает Слива.

– Можно хотя бы взглянуть на реку?

Они переглядываются.

– Нам нельзя к реке.

– Почему?

Они ускоряют шаг.

– Тебе запрещено, – поясняет Слива, – после того случая.

– А как-нибудь потом?

Хватка Подбородка становится сильнее.

– Нет, – отрезает она, и ее губы плотно сжимаются. Просто нет. Нет, никогда.

Я могла бы сопротивляться, попытаться вырваться, но вряд ли получится добежать до воды, мы уже почти достигли двери. Да и после такого снова меня точно не выпустят. Нет, лучше выждать время, быть послушной и покорной, пока они не расслабятся и не начнут считать, что им удалось меня подчинить.

Вернувшись к себе, я достаю тетрадь, вынимаю карандаш из рукава и начинаю рисовать. Я рисую грозовое небо – темные, зловещие облака, бегущие по нему, а под ними – пенящиеся воды реки и ее возмущенные глубины. Она не имеет ничего общего с той медленной, грязной, сонной рекой, которую я видела годы назад. Это метущаяся, разгневанная река. Она захлестывает всю страницу.

Следующая страница так же мрачна. Теперь я рисую ночное болото, сплетение ветвей, скрывшее небо, заводи, блестящие в лунном свете. Я что-то потеряла на этом болоте давным-давно. Что-то важное. Однажды я вернусь и найду утраченное. Я вырвусь из этого места и вернусь на болото.

Белый лист. Нужно нарисовать что-то приятное, что-то безобидное и милое, чтобы они не решили, будто это прогулка так на меня подействовала. Что-то безопасное, без болота, реки, зловещего серого неба. Карандаш замер в моей руке.

Мне нечего нарисовать.

Нечего. Абсолютно ничего безопасного и приятного не обитает в моей голове. Только ужасы, ревущие в тени, нашли в ней прибежище.

После ужина я сижу на кровати и жду, когда погасят огни. Веки тяжелеют. Я уже погружаюсь в сон, когда слышу скрип двери.

Уомак. Мое сердце подпрыгивает, когда он запирает за собой дверь. В кои-то веки он без сопровождения. Как смело с его стороны. Впрочем, от двери он далеко не отходит. Наверняка прямо за ней притаилась Подбородок, готовая в любой момент прийти на помощь.

Он слабо улыбается, потирая руки.

– Я так понимаю, сегодня ты была на улице, Мэри.

Мои ногти впиваются в ладонь, чтобы успокоить дыхание. Он всего лишь врач, в конце концов, всего лишь мужчина, и сегодня я ничего не сделала, чтобы заслужить наказание, только не сегодня.

– Полагаю, ты понимаешь, что пациентам со столь агрессивным характером такие привилегии категорически запрещены.

Годы прошли с тех пор, как я напала на него. Даже не помню, чтобы я пыталась убить его, но он не устает напоминать мне об этом.

– Ты продолжаешь упорствовать и сквернословить. – Наверное, он замечает презрение в моем взгляде, потому что его челюсть напрягается. – Пока ты не научишься сдержанности и хорошим манерам, никуда ты не выйдешь. Поняла?

Я смотрю в его бесцветные глаза.

Он одергивает жилет, наверняка чувствуя себя неловко под моим пристальным взглядом или из-за моего молчания.

– Доктор Диммонд считает тебя подходящим для исследования объектом. – Он молчит, переплетает пальцы, сгибает их. – Он ошибается. Возбуждение стимулирует мозг и является главной причиной болезни у женщин.

Его глаза перебегают на окно, на пол, а затем останавливаются на мне.

– Ты скажешь ему, что не желаешь участвовать в его эксперименте. Слышишь меня?

Вполне очевидно, что я все слышу – он знает, что я не страдаю глухотой. Видимо, ему больше нечего сказать, поэтому я разворачиваюсь к окну и жду, пока в двери повернется замок. Долгое время ничто не нарушает тишины. И наконец дверь закрывается.

Уомак хочет раздавить меня, запереть меня в безумии и в этой комнате навсегда.

Диамант поверил мне, добившись для меня разрешения выйти наружу, прикоснуться к этому сокровищу. Он доверился мне. Возможно, и я должна довериться ему.

– Мне нужно увидеть Диаманта, – говорю я Сливе наутро.

Она суетится вокруг меня, что-то перекладывая и передвигая, разглаживая покрывало.

– Увидишь его в четверг, как обычно, – бросает она.

Четверг. До него почти неделя.

– Но тогда я все забуду.

Она хмурится, прикусывает губу.

– Можете просто передать ему? Пожалуйста?

Она останавливается у двери и оборачивается.

– Посмотрим.

Подхожу к окну и вглядываюсь в небо. Оно хмуро и непроницаемо серо. Из рощи вспархивает ворон и летит в мою сторону; его долгому, медленному, изящному полету сопутствует глубокий, резонирующий крик. Он уклоняется на запад и направляется вдаль. Я не свожу с него взгляд, пока он не превращается в крохотную точку в небе, и продолжаю следить, пока наконец не исчезает и она.

Там тоже были вороны, на болоте. Вороны и сойки, черные дрозды, и дикие голуби, и поползни, и лазоревки, и большие синицы, и певчие дрозды. И летучие мыши, и жабы, и ящерицы. Я бросаюсь к тетради, чтобы составить список всех животных, растений и деревьев. Я так отчетливо все вижу, слышу журчание воды, шорох листьев на ветру, шуршание всех существ под ногами: лесных мышей, землероек и полевок. И тех крохотных, что живут под землей: мокриц, уховерток, жуков, червей, многоножек. Я исписываю две страницы. И только перечитывая законченный список, я понимаю, что Диаманта он не заинтересует. Ведь он ничего не говорит о моем прошлом. Это всего лишь перечень.