Начинается дождь. Сначала по стеклу барабанят капельки, оставляя на нем россыпь пятнышек, а потом крупные и тяжелые вбирают в себя все остальные, что попадаются им на пути. Они скользят по стеклу и стекают по решетке, все набухая и набухая, пока наконец не становятся слишком тяжелыми и срываются на следующий квадратик окна.
В замке поворачивается ключ. Это Слива. Только Слива. Я возвращаюсь к дождю.
– Ну? – говорит она. Ты хочешь увидеть доктора или нет?
– Да.
Я разворачиваюсь так быстро, что мозг не успевает проконтролировать движение и догоняет тело, только когда я больно ударяюсь головой о стену. Неважно. Все это затмевает радость от того, что я наконец выберусь из этой комнаты. Я так мчусь по лестнице, что Слива едва поспевает за мной.
Дверь Диаманта открыта, а вот и он – в оранжевом свете камина, словно ангел или потусторонний дух. Даже мурашки по коже.
– Вы хотели видеть меня? – Он отдаляется от камина и снова превращается в человека из плоти и крови, и сухожилий, и волос, и ногтей, и зубов, и всего прочего, что делает его обыкновенным мужчиной.
– Я готова к гипнозу.
Он изучает меня, прищурив глаза, будто прикидывая мою ценность и вероятность успеха.
– Могу я узнать, что вызвало эту перемену?
Я стою абсолютно спокойно и улыбаюсь. Он все ждет и ждет. Не могу сказать – это все потому, что я хочу вернуться на болото, ведь только сумасшедший захочет вернуться в собственный кошмар. Не могу сказать, что это из-за запрета Уомака. Нет, этого я точно не могу сказать. Я могла бы сказать, что это все из-за чая, огня, из-за того, что Диамант позволяет мне говорить и не прерывает меня, потому что он относится ко мне как к нормальному человеку, и это действительно так и есть.
– Я хочу быть свободной, – произношу вместо этого.
Он кивает, его брови ползут вверх.
– Но я боюсь своего прошлого.
Он снова кивает.
– Вы вспомнили, как умерли ваши братья?
– Нет. – От пронзительной боли в груди я морщусь.
От его внимательных глаз это не укрывается.
– Боль от утраты братьев не исчезнет никогда, но со временем она ослабнет, Мод. Как только вы узнаете, как это произошло, – говорит он.
– Но что, если это я их убила? – Я поднимаю глаза к потолку и жду, пока пройдет жжение. – Мне бы не хотелось это знать.
– А если вы не узнаете, перестанете задавать себе этот вопрос? Перестанете бояться правды?
Я отрицательно качаю головой.
– Значит, чтобы излечиться, я должна знать, что случилось? Почему я потеряла рассудок?
– Именно так. – Он подходит к столу, перекладывает бумаги, ручки, карандаши, словно что-то ищет. – Мы продолжим немедленно.
Он возникает передо мной, когда я еще даже не успевают занять свое место, – и вот перед моим лицом снова это кольцо. Страх тут же захлестывает меня, охватывает волной дрожи, но отчет уже начался, и я проваливаюсь в прошлое еще до того, как он доходит до трех.
– Расскажите мне о братьях.
– Я еду в дилижансе.
– С братьями?
– Нет. Нет, я одна. Вокруг темно, и я устала.
– Расскажите мне, как они погибли, – говорит он, но его голос стихает, и у меня нет времени вслушиваться в него.
Экипаж замедляется и останавливается. Снаружи все темно и неподвижно. Хотя и день был едва ли светлее из-за низких иссиня-серых облаков и беспрестанного дождя. Не успеваю поблагодарить возничего, как экипаж трогается с места и набирает скорость, избавившись наконец от бремени, он торопится домой. Я провожаю его взглядом. Слева неясно вырисовывается квадрат колокольни. Вглядываюсь в надпись на табличке. «Церковь Святого Михаила и Всех Ангелов». Я подношу клочок бумаги к свету уличного фонаря и пытаюсь разобрать каракули Тома. Бумага промокла и стала хрупкой, некоторые буквы совсем стерлись, но это та самая церковь, и там, в темноте, на другой стороне дороги виднеются высокие ворота. Сердце замирает, когда я провожу кончиком пальца по буквам. Ошибки быть не может. Мне нужно пройти именно сквозь эти высокие неприветливые ворота.
За воротами лежит двор с флигелями. По обе стороны на деревьях висят мертвые вороны, а прямо передо мной высится Эштон-хаус, такой холодный и грозный в слабом свете, и безмолвный, такой безмолвный.
Я поднимаюсь по ступеням к входной двери, бросаю вещи и тяну за ручку звонка. Где-то в глубине дома отзывается колокольчик. Ни в одном окне не загорается свет, не мелькает приветливое лицо. Ничего. Я дрожу. Дрожь волнами захлестывает меня, одна за другой. Зубы стучат.
– Кто-нибудь?! – кричу я. Ветер уносит мои слова прочь. Я начинаю молотить кулаками дверь.
Морось превращается в дождь со снегом, он жалит мое лицо, словно булавками. Нужно как-то пробраться внутрь, иначе я умру здесь от холода. Оставив багаж и сумку у порога, отхожу назад и оглядываю здание. Оно больше похоже на фермерский дом, чем на большой особняк, каким я его себе представляла. Плющ или какое-то другое ползучее растение, может глициния, опутывают серый уродливый известняк. Может, никто и не живет здесь вовсе. Возможно, все они лежат мертвые в своих кроватях и ждут, когда кто-нибудь их наконец обнаружит.
Дверь открывается, когда я уже собираюсь брать ее штурмом. На пороге стоит мужчина средних лет, не высокий и не низкий, не полный и не худой; обычный человек совершенно непримечательной наружности, в рабочей одежде трудноопределимого грязно-коричневого цвета под стать его волосам. Он облизывает потрескавшиеся и шелушащиеся губы.
– Здравствуйте, я новый ассистент господина Бэнвилла.
Он разглядывает меня прищуренными глазами, пока я стою в мокром платье на ледяном, пронизывающем до костей ветру. Незнакомец высовывает кончик языка, словно змея пробует воздух на вкус.
– Женщина.
– Да… да, так и есть. – Ветер дергает меня за волосы и хлещет по щекам, мешая видеть. – Мод Ловелл. А вы?
– Меня звать мистер Прайс[8].
Мне хочется смеяться. Возможно, это от истерики или усталости, потому что ничего смешного в его облике нет. Да, он кажется хитрым, возможно злобным, но нисколько не забавным.
– Не ждали мы женщину, – произносит он. – В письме говорилось…
– В письме была подпись «М. Ловелл»[9], и это мое имя. Рада знакомству. – Лицо мое настолько замерзло, что губы с трудом складываются в улыбку.
– Вы опоздали. – Он поворачивается ко мне спиной и удаляется, предоставляя мне самой тащить чемоданы в дом и запирать дверь.
Я оказываюсь в тесном вестибюле. Мокрые пожухлые листья и веточки залетают вслед за мной. У стены стоят грязные ботинки и ружья. На крючках висят дождевики и меха, и роскошные накидки из красного бархата, их так много, что нам приходится протискиваться, чтобы пройти в переднюю.
Перед нами возникает богато украшенная лестница. Она изгибается и ведет к полукруглому балкону, как будто из мюзик-холла или театра. Вдоль стен развешаны четыре гобелена – красные, золотые, зеленые – они расположены как бы наугад и изображают сцены охоты.
Я оборачиваюсь, стараясь охватить взглядом все – вот он, мой новый дом. От тяжелых сумок болят руки. В какой-то момент я почти решаюсь попросить о помощи Прайса, но он награждает меня таким холодным взглядом, что я тут же меняю решение.
Собаки. Казалось бы, в таком большом и отрезанном от мира деревенском доме должны быть собаки, но я не видела и не слышала ни одной. Здесь все как-то слишком тихо, заброшено и пусто. В воздухе чувствуется присутствие смерти, хотя, может, это всего лишь мое воображение разыгралось.
– Идем. – Прайс кивает в сторону задней стороны дома, отведенной для прислуги. Мы проходим небольшой лестничный пролет и попадаем в просторную кухню, где нас ждет уже разведенный очаг. Наконец-то можно отогреть онемевшие пальцы!
– Идем или как? – спрашивает он.
У меня просто не получается увести себя от огня.
– Я полдня ничего не ела.
Прайс оглядывает меня с головы до пят, и, когда его взгляд задерживается на лифе, губы изгибаются в усмешке.
– Не такая уж и щуплая, как я погляжу, небось до рассвета протянуть как-нибудь удастся.
Приходится все-таки оторваться от тепла и проследовать за ним по крутой и узкой лестнице. Стены стискивают нас с обеих сторон, да так сильно, что мне едва удается протащить сумки. Огонь свечи пляшет на сквозняке, и мне кажется, что его вот-вот задует. Ступени и без того не внушают доверия, а в темноте тут ничего не стоит и шею свернуть.
Каким-то чудом пламя свечи не гаснет, когда мы достигаем крохотной площадки, на которой и одному человеку трудно уместиться, не то что мне со всей поклажей. Мы топчемся на месте, пока Прайс вздыхает и цокает.
Он открывает дверь справа.
– Сюда.
Я наклоняюсь, чтобы войти. Собственная тень кажется мне гигантской и застилает потолок и стену напротив. Кровать придвинута к самому окну. На ней голый матрас, белье сложено с одного края. Это все, что мне удается разглядеть – остальная комната тонет во мраке.
Оборачиваюсь к Прайсу, чтобы спросить, где можно умыться, но его и след простыл – даже дверь за собой закрыл. Спасибо, что хоть свечу оставил, или, скорее, все, что от нее осталось. Она горит слишком ярко, бледное пламя поднимается слишком высоко и клонится на одну сторону из-за сквозняка.
Я ложусь на матрас, натягиваю на себя покрывала и поджимаю к груди колени, чтобы хоть немного согреться.
Перекрытия скрипят и будто ведут между собой спор, пока дом отходит ко сну. Ветер свищет под окнами и дверями. Он завывает под кровлей, будто сумасшедший – то насвистывает веселую мелодию, а через секунду ревет от гнева. Может, этот дом и правда проклят? Одержим духами? Я слушаю завывания старой развалюхи и улыбаюсь глупости тех, кто верит в эти сказки.
