Но когда все становилось плохо, когда он отдалялся от нее, снова пах чужими духами, надолго пропадал из дома, Вероника погружалась в черную депрессию, от которой спасалась таблетками пополам с алкоголем.

Конечно, она пыталась вырваться из этого порочного круга. Ходила на групповую терапию, где другие женщины, точно так же попавшие в болезненную зависимость от разрушительных отношений, по кругу говорили одно и то же. Несколько раз Вероника убегала из дома посреди скандала, дважды — среди ночи. Она блуждала по Бристолю, спрашивая себя: где же ее место в этом мире?

Однажды она ушла от Малкольма на целых два месяца, и все это время буквально корчилась от боли.

Ломка была как у наркомана со стажем, до того ей хотелось прикоснуться к нему, обнять, вернуть себе снова.

Чтобы хоть как-то сбросить невыносимое напряжение, Вероника купила дешевый лэптоп и выплеснула в слова все чувства, которые терзали ее. Она писала как сумасшедшая, во время смен в салоне проката, в задрипанной комнатке мотеля, в парке, везде.

Дописав свою историю и поставив в ней точку, Вероника взвыла от обиды — вся эта писанина нисколько не помогла.

Ей по-прежнему хотелось обратно к Малкольму, назад в свою ужасную и деструктивную жизнь. Была ли это тяга к саморазрушению, привычка или извращенное понимание любви, Вероника не знала. Но она бежала в их крохотный домик — где на кухне было не развернуться, где ванная комната проигрывала сражение плесени, где из дивана торчали пружины — так быстро, что в боку закололо.

И нашла Малкольма в таком же ужасающем состоянии, в каком находилась сама.

Они протрахались двое суток и едва не умерли от истощения и голода, а потом все началось заново.

За одним исключением — у них появились деньги.

Малкольм нашел ее дневник, принявший форму пухлого романа, и отправил в издательство.

И вдруг страсть и боль Вероники, ее неврастеническая привязанность, ее пошлые откровения, тошнотворные подробности, постыдные описания, взаимные оскорбления, бурные примирения, ее крик, почти вой, о помощи — захватили нацию. Книга стала бестселлером, скучные домохозяйки, в чьей жизни не было места подобным безумствам, читали ее запоем.

Были какие-то премии и даже экранизация, и хлынувший поток денег сделал жизнь Вероники еще более невыносимой.

Теперь у нее были особняк и кадиллак, а Малкольм закатывал безумные вечеринки, на которых появлялся, подобно Фредди Меркьюри, в образе короля. Дом захватили оргии, фонтаны с шампанским, полуголые красотки, всевозможные прилипалы и подпевалы, и тогда Вероника купила крысиного яду.

Сначала она не могла определиться, кого хочет отравить сильнее: себя или его. Но потом пришло решение — сначала она убьет Малкольма, а потом наложит руки на себя. Они станут гребаными Ромео и Джульеттой.

Но все вышло не так, как Вероника планировала.

Стоя возле могилы Малкольма Смита, Тэсса спрашивала себя: а это вообще нормально, что покойники творят что хотят?

— Он здесь, — уже в третий, наверное, раз, повторила она разъяренной вдове, — просто… не хочет выходить.

— Что значит — не хочет? — опешила Вероника. — Как это — не хочет? Это неприемлемо! Я буду жаловаться! Я заплатила большие деньги за то, чтобы мой муж являлся передо мной по первому требованию — в любую ночь! Каждую ночь!

— Да, это совершенно неприемлемо, — согласилась Тэсса задумчиво. Надо бы написать в своем завещании, чтобы ее не вздумали хоронить на подобном кладбище. Вдруг найдется еще один одержимый псих, кто, подобно Веронике, будет относиться к ее зомби как к дрессированной собачке.

Странно, если подумать, но Тэссе нравилось, что Малкольм проявлял своенравность. В этом было что-то куда более правильное, чем в тупой покорности.

Понять бы еще, отчего все это происходило.

И почему именно Малкольм?

Если из могилы выберется Алан Райт, брат Фрэнка, то последний словит сердечный приступ. Он так ни разу и не призвал Алана, предпочитая, чтобы мертвые оставались мертвыми и не имели дела с живыми.

Вероника вдруг пнула ногой ни в чем не повинную могильную плиту Малкольма, а потом и вовсе на нее плюнула.

— При жизни мне нервы мотал — и после смерти продолжает, — пожаловалась она, — делай что хочешь, Тэсса, но почини это!

— Может, так лучше? Ты научишься жить заново. Вероника, вас как будто двое в одной могиле.

— Тебя забыли спросить, — обиделась она и пошла к морю, доверяя свои стенания ветру.

А Тэсса пожала плечами и направилась домой, спать.

С некоторых пор она приноровилась передавать управление делами Фрэнку или Холли, в зависимости от ситуации. Просто выключала в себе Тэссу Тарлтон, падшего инквизитора, привыкшего вести расследования и бороться с монстрами. И спрашивала себя: а как бы сейчас поступил бывший заключенный или сумасшедший художник?

Сегодня ей нужен был Холли с его базовым доверием к миру. Если Тэссу чему и научил этот чокнутый, так это тому, что некоторые вещи просто случаются. Не надо пытаться понять их, разобраться в причинах, постичь смысл. Лучше всего просто довериться течению и посмотреть, что будет дальше.

Быть кем-то другим, но не собой, помогало отлично.

На следующее утро Холли Лонгли проснулся от тишины, которая явно принадлежала обеденному времени. Такая тишина не могла быть порождением утра — всегда суетливого, нервного, куда-то опаздывающего.

Нет, эта тишина была ленивой и умиротворяющей, расслабленной и сытой.

Потянувшись как следует, Холли выглянул в окно. Он не признавал штор даже в таких удушливых городах, как Нью-Йорк или Лондон — стены-стены, — и уж тем более не собирался занавешивать Нью-Ньюлин с его невероятными пейзажами.

За стеклом серой мелкой рябью простиралось море, бесконечное, безграничное, вечное, великое. То, перед чем робел даже Холли, а уж он-то не признавал авторитетов.

— Привет, — сказал морю Холли и для верности помахал рукой.

Натянул джинсы и поднялся наверх, в башенку.

— Я не понял, — сказал оскорбленно, — где мой утренний стакан воды в морду? Что еще за равнодушие?

Призрак, вопреки обыкновению, не вязал шарф, а плел какую-то паутинку из волос, напевая себе под нос.

— Тэсса за тебя заплатила, — сказал он добродушно, — локоном человека, который ни жив, ни мертв.

— То есть своим собственным? — мрачно уточнил Холли.

— Тэсса Тарлон определенно жива, — возразил призрак, далекий от метафор и символизма.

— Ну да, — пробормотал Холли, вовсе не уверенный в этом.

Живой человек — тот, кто ходит, дышит, принимает какие-то решения? Или тот, кто чувствует и не боится радоваться?

— Что именно ты сейчас делаешь? — спросил он.

— То же, что и всегда, — ворчливо ответил призрак, — приглядываю за мертвецами. Такая уж у меня работа — смотритель кладбища.

— Ну ты вроде как уже ушел на пенсию. Забыл, наверное?

— Глупости, — рассердился он, — я просто умер! Это совершенно не повод пренебрегать своими обязанностями!

Вот когда Холли умрет — он после этого и пальцем о палец не ударит. Будет возлежать в золотом саркофаге и слушать, как человечество рыдает от невосполнимой потери.

— Ладно, — пробормотал он, — развлекайся.

После чего забрал пустое блюдечко из-под молока — должно быть, Тэсса с утра принесла его, — и пошел умываться.

У него было Очень Большое Дело: уговорить Мэри Лу угостить его куском торта.

Нельзя же оставаться без сладкого два дня подряд! Это совершенно никуда не годится!

Быстро приняв душ и одевшись, Холли натянул куртку Тэссы (ему нравилось носить ее одежду, такая попытка забрать ее немного себе) и целеустремленно зашагал к «Кудрявой овечке».

Это была очень решительная походка очень занятого человека, и каждое разумное существо сразу бы поняло, что нельзя останавливать того, у кого такая походка.

Но женщина, стоявшая возле потрепанной машины прямо на дороге, очевидно, не была разумным существом.