Чтобы сохранять связь с реальностью, она торопливо прижала к холодной поверхности простыни обожженную руку, которую Соколов сегодня с таким сочувствием разглядывал.

На Киру давно никто так не смотрел.

– Блин! – раздраженно сказал Марк и сунул ей металлическую красную коробочку. – Вот нюня. Ничего с твоим кораблем не случилось!

Полина поспешно вытряхнула на ладонь маленькие разноцветные кусочки пластика: часть корпуса, кабина, поцарапанное крыло с полустертой краской – шаттл «Вояжер-2055» был разобран, но цел. Он достался ей от отца – кажется, это был единственный подарок, который он сделал ей в жизни. Все остальные подарки дарила мама – так уж повелось, потому что отец гордо носил почетное и трагическое звание «безработного, пострадавшего от режима» и у него никогда не бывало денег. Как именно пострадавшего и от какого режима, десятилетняя Полина представляла смутно, но шаттл нежно любила.

Солнце слепило, и Полина сложила ладошку лодочкой, чтобы рассмотреть недовольное лицо двоюродного брата. Он был старше и резче, он жердью возвышался над ней, сцепив руки на груди. Щетка жестких рыжеватых волос, щелочки глаз, легкие капельки пота над верхней губой – неужели она сейчас видит его в последний раз?

Они стояли посреди тротуара на самой большой улице Троицка-N – улице генерала Лебедева. У домов, которые никто не ремонтировал, были помятые лица. Кое-где поблескивали металлической прохладой припаркованные электромобили и самокаты.

– Будешь с таким характером сидеть тут одна. У тебя ж даже друзей нет! Знаю, не спорь. Рассказывали мне. Завтра в Москву уеду – и что ты будешь делать? Кому ты тут нужна без меня?

Полина нахохлилась. Марк сказал правду: она не умела строить отношения с одногодками – только прибивалась, как собачка, к стаям детей во дворе, но ни с кем не дружила «по-настоящему». Что такое «по-настоящему», Полина пыталась выяснить у взрослых, но, натыкаясь на загадочные ответы – «лучшие друзья – это твоя семья» и «настоящей дружбы не бывает», – вскоре оставила попытки.

Марк воровато оглянулся по сторонам. Отец Полины поручил ее двоюродному брату и скрылся в дверях под сияющей, как огни казино, вывеской «Хлебников и партнеры. Нейроадвокаты» минут десять назад.

– Так, Поль. Мне правда надо идти. Еще с пацанами увидеться перед отъездом. Ты это… Давай тут сама. Дядю Гришу – тьфу ты, отца своего – дождись. Никуда не уходи, поняла? Стой тут и жди его.

«Да ладно, не маленькая…» Полина нехотя кивнула, закатив глаза.

Он поспешно обнял ее – неловко и сухо, как обнимают подростки.

«Не уходи!» Полине хотелось кричать и плакать, но она только часто заморгала и осталась на месте. Марк с родителями завтра должен был переехать в Москву, и, скорее всего, Полине больше никогда не придется стоять с ним вот так, на улице Лебедева, и ссориться из-за конструктора.

Пару раз оглянувшись на нее, Марк припустил на электросамокате вниз, с пологой спины улицы, – туда, где начинались промзоны и рабочие кварталы, стройки и полуразобранные, потускневшие от времени пластиковые домики переселенцев. Пять лет назад они строили тут завод.

«Завод гибких дисплеев» торчал инородным, изогнутым, вспухшим телом в низине, возле занесенной илом маленькой реки, неподалеку от торговых рядов, где молчаливо ветшали роботы-автоматы. Раньше они продавали всякие мелочи – посверкивали круглыми боками, раздавали газировку и орешки из больших прозрачных животов-холодильников, – но потом их почему-то забросили. Наверное, как говорила мама, «потому что все стали экономить». Они стояли, погасив огни, и кренились под силой тяготения в разные стороны – как будто спали. Некоторые из них почти вросли в землю.

Завод, в отличие от роботов, был новеньким, надменным и совершенно чужим в обстановке стареющей глубинки, которая его окружала. В Троицке-N его упоминали почтительно, с придыханием: «Завод». Только в этом месте в городе, кроме электрозаправок, больниц и школ, еще и можно было как-то заработать. Полина помнила, как мама рассказывала, что пару лет назад буквально по очереди закрылись мебельная фабрика, швейная фабрика и автозавод, производящий старые бензиновые машины.

«Это пиздец! – матерился отец Полины, бывший работник того самого автозавода, в день, когда тот закрылся. Григорий метался по малогабаритной евродвушке туда-сюда, как огромный разъяренный лось. – Людей выживают, остались одни долбаные тридэ-принтеры – конечно, им же не нужно платить зарплату! Лапин только этого и добивается, приковал народ к батарее и сидит, жирует!»

Работающие люди в Троицке-N были редкостью. Те, кто мог хоть немного программировать, целыми семьями уезжали в Москву и города-миллионники, чтобы устроиться в корпорации. А те, кто рискнул остаться, сидели на ББД.

Это загадочное словечко без конца мусолил отец перед каждым пятым числом месяца. Он страшно злился, когда «бэбэдэ» задерживали, – такое бывало несколько раз, но потом, на следующий день, деньги приходили. Мама в такие моменты почти всегда сидела в углу и строчила на старой машинке. Она вечно что-то шила – сама, руками. Это было удивительно и странно и как будто делало Полину тоже чуточку особенной. Отец орал, мать строчила, а Полина вытягивала шею и смотрела, скрутившись в уголке дивана, на ровно ложащиеся линии швов, на плавные изгибы тканей в набивной цветочек, в ромбы, в цветные кляксы; на глубоко-синие тяжелые бархатные складки и мягкие пыльно-розовые воланы шелка.

Людмилу тоже уволили, только со швейной фабрики, – но она, в отличие от отца, не унывала. Никому ничего не говоря, она взяла кредит на тридцать лет и открыла микроскопическое ателье в подвале их двадцатипятиэтажного дома. Она была из тех, кто всегда берет работу домой, хотя в этом не имелось нужды или какой-то острой необходимости – просто свое дело Людмила очень любила. Иногда казалось, что даже больше, чем дочь.

Полина стояла, как маленький солдатик, глядя на плотно закрытую дверь к «Хлебникову и нейроадвокатам». Ее пушистые, цвета подтаявшего мороженого волосы раздувало ленивым ветром.

Пекло нещадно. Все было медленно и вязко и совсем не похоже на «десять минут», которые обещал отец перед уходом. Он сказал, что собирается «заниматься наследством».

«Как же это долго – заниматься наследством», – Полина легонько пнула опавший лист на тротуаре. Он был еще сочным, плотным (прохладный ветер конца лета только-только начинал обдувать прохожих по утрам), но полным желтоватых прожилок, как зелено-золотистый мрамор.

Откуда-то издалека, из-за утыканного крышами горизонта доносился едва уловимый, как тихая мелодия, перестук поездов. Если бы в городе не было так по-летнему пустынно, Полина никогда бы не услышала их звук с такого расстояния. Но они стучали, и тревожили ее маленькое сердце, и несли внутри обтекаемых серебристых вагонов каких-то невиданных и очень смелых людей – прочь из Троицка-N, навстречу туманному будущему.

Полина сама не заметила, как медленно пошла на звук, стараясь попадать шагами в ритм призрачных колес, все дальше и дальше от отца и нейроадвокатов, хотя ей казалось, что контора и улица генерала Лебедева по-прежнему всего в паре шагов.

Ритм влек ее за собой, и в тот момент для нее не существовало ничего важнее. Она должна была следовать ему.

Все в ее жизни подчинялось этому странному ритму. Это началось с младенчества, когда она, лежа трехдневным комочком на кухонном столе, завернутая в голубое одеяло, впервые услышала музыку – и улыбнулась. Мать, не признающая УЗИ и вообще технологии, ждала мальчика – но родилась она.

С тех пор ритм следовал за ней, как привязчивый и ласковый бездомный кот. Полина слышала его во время прогулок вдоль изрезанного стройками старого парка; он проникал за шиворот и под коленки на уроках в детском саду, щекотал живот – и от этого хотелось петь и смеяться. Воспитательница играла что-то совсем простое, дети вокруг скакали козой и чертом, а чумазая, вечно в растянутых трениках и с тощими косичками светловолосая девочка вся превращалась в слух.