Через полчаса, когда чай из фаянсовых кружек с желтым кантом был выпит, печенье из преподавательских запасов съедено, а в учительскую стали подтягиваться люди, Карпова тихо резюмировала:

– Полина, ты в любой момент имеешь право обратиться в ювенальный центр. Тебе могут предоставить место в интернате. Правда, придется еще и доказывать с кучей бумажек, что ты в нем нуждаешься. Тем не менее такая возможность есть.

– Да, я понимаю… – Полина усиленно изучала пол.

– Но есть и другой способ. – Биологица придвинулась к ней ближе и улыбнулась. – Перепиши-ка свое эссе про планктон. Точнее, расширь. Я, в общем, поизучала тут на досуге поглубже эту теорию – в зарубежных источниках про нее много чего есть. Можно попробовать дожать, и тогда, скорее всего, ты пройдешь отборочный на Битву.

– На Битву Школ?! – засияла Полина. – Вы серьезно? А разве так можно?

– Еще как! Твое эссе тянет на вступительную работу, а я уж договорюсь, чтобы ее засчитали вместо теста. Есть у меня в комиссии одна знакомая. А там… Кто знает! – Карпова хитро улыбнулась морщинками вокруг глаз. – Москва тут недалеко. Поступишь как победительница и уедешь.

Полина вылетела из учительской совершенно окрыленная.

«Поступишь и уедешь! Она сказала: поступишь и уедешь».

И полетели один за одним уроки, и Полина была на них болезненно прилежна, и тянула руку в ответ на любой вопрос, и терпеливо строчила по цифровой бумаге пластиковым карандашом, еле сдерживая счастливую улыбку.

Последней в расписании стояла сдвоенная химия. Химик Геннадий Сергеевич, хмуро подергивая себя за бородку-эспаньолку, шел по списку фамилий сверху вниз, но, как только натыкался на Максимову, кивал ее заранее поднятой руке. Полине казалось, что учеба – универсальный способ одновременно быть на виду и при этом прятаться. Если ты хорош в учебе, никто тебя не тронет: ведь ты занимаешься чем-то важным, а тогда никому дела нет до того, что творится у тебя внутри.

После химии она задержалась в школьной лаборатории. Схватила с полки несколько стеклянных слайсов с образцами простых беспозвоночных и примостилась за микроскопом у окна, что-то быстро записывая.

– Полина, мне закрывать надо, – нахмурился химик, сунув голову в опустевший класс из коридора. Камера над дверью подмигивала красным, давая понять, что дверь закроется, как только обьектив уловит усатое лицо Геннадия Сергеевича.

Полина сложила руки в молитвенном жесте:

– Геннадий Сергеевич, ну, пожалуйста, я к Битве Школ готовлюсь!

Химик удивился:

– Это с Львовной-то? Она тебя выдвигает? Ну молодец, что тут скажешь. Ты всегда у нас на передовой.

Полина сияла.

– Но правила есть правила, – тут же посерьезнел химик. – Знаешь, как нас Алевтина разносит за незаблокированные кабинеты… – Геннадий Сергеевич зябко поежился: перспектива выслушивать от директрисы очередной поток претензий ему явно не нравилась.

Химик нетерпеливо мял в руках коричневый кейс, раздувшийся от пластиковых тетрадей, и Полина со вздохом сдалась: Геннадий явно не собирался уходить, не закрыв кабинет.

Ее все равно распирало от счастья: эссе в голове звенело потоками новых мыслей, оставалось только облечь их в слова, и тогда, тогда…

Полина бежала по пустым коридорам, изредка встречая запоздалых знакомых: они кивали головами, как куклы, и были бесконечно далеки от Полины. Она летела к своему будущему, что билось внутри, как всполошенная птица; расправляло крылья, и ослепляло, и отражалось в стеклах окон, за которыми густели ранние осенние сумерки. Птица Будущего вспыхнула перьями в зеркале на первом этаже у гардероба – там, где обычно Полина натягивала на плечи бесформенную теплую куртку. Но птицу это не смутило, и она полетела дальше – наружу, туда, где еще утром Полине было невыносимо плохо, где она грела руки под козырьком школы, а изо рта вырывался пар.

Остановилась Полина только тогда, когда перебежала через темную границу переулка и наткнулась на развилку двух равновеликих дорог. Первая вела вдоль старых десятиэтажек, мимо гастронома, петляя сквозь три-четыре похожих как близнецы темных двора, и упиралась в Полинин дом-корабль. Мысль о предстоящей ночевке в квартире с обезумевшим отцом тут же уронила сердце Полины куда-то в район желудка.

Вторую дорогу кто-то заботливо выложил плиткой: она вела в сторону новых районов, Завода и того квартала, в котором жила Агата Димитрова.

У Агаты можно было поесть и переночевать – если хорошо попросить ее мать, Аллу, бледную полноватую даму в россыпи родинок цвета корицы на покатых плечах. Муж Аллы и отчим Агаты, Павел Юрьевич, работал на заводе гибких дисплеев, что не мешало ему причислять себя к консерваторам и всячески поддерживать начинания жены. Дама она была вздорная, но отходчивая. В родителях Агаты парадоксальным образом сошлось стремление к достатку и защищенности, как у технократов, и при этом глубокое недоверие к инновациям.

Полина ощутила, как урчит от голода в животе: она не ела с момента разговора с Карповой в учительской – и с тоской вспомнила выложенную желтоватой плиткой кухню Димитровых, теплую и просторную. Подоконник там был уставлен баночками с домашними джемами, вялеными томатами, горшками с микрозеленью – все это мать Агаты покупала у таких же знакомых консерваторов или растила сама на балконе в теплице.

«Никакого ГМО, все свое, выращенное вот этими руками, ешьте, девочки, ешьте», – приговаривала Алла Ивановна всякий раз, когда голодная и промерзшая Полина садилась за стол в этом гостеприимном, но все-таки чужом ей доме. Время здесь как будто остановилось. Если Полина не смотрела в окна, то ей казалось, что они путешествуют в этой квартире, как в машине времени, в начало века – туда, где еще была нефть, по улицам ездили бензиновые автомобили, а по телевизору новости читали реальные, а не цифровые люди.

Полина дернулась было в сторону дороги, выложенной плиткой – но вдруг остановилась. Это означало бы, что ей придется рассказать матери Агаты, как ее чуть не задушил отец, – но тогда Алла уж точно позвонит в ювенальную комиссию, и прощай, Битва Школ.

Она потопталась на месте, прислушиваясь к себе. Птица все стучалась где-то в районе сердца, в тепле, под курткой. Полине так хотелось с кем-то поговорить, поделиться радостью, страхом и надеждами – но, кажется, не было ни одного живого человека на всей земле, кому она могла бы об этом рассказать.

И вдруг ее осенило.

Полина свернула на свою дорогу, но пошла не домой, а двинулась к окружному шоссе. Через пятнадцать минут она уже направлялась в сторону кладбища.

Полина обязательно расскажет обо всем маме.

И та будет рада.

Сидеть за столом полагалось ровно. В тишине огромной малообитаемой столовой мать укоризненно посмотрела на Игоря, а потом – на золоченые напольные часы. Без пяти восемь.

Подросток нехотя распрямился. Он висел на блестящей ореховой столешнице, раскачиваясь на самом краешке стула, – угрюмый, как взъерошенный грач. Стул под Игорем тревожно поскрипывал – терпеливый, старый, обитый узорчатым, затертым до блеска итальянским велюром.

Место рядом с третьей тарелкой – бледно-голубой, тонкого фарфора, с резным краем – как обычно, пустовало.

Мать туманным, невыразительным жестом балерины с картины Дега отмахнулась от кого-то невидимого и стала тереть виски.

Отец никогда и никуда не опаздывал – кроме этих воскресных ужинов раз в месяц. Иногда на полчаса, на сорок минут, а сегодня – почти на час.

«Мы теперь его бывшая семья, и он нам ничем не обязан», – цедила Арина, когда накрывала на стол и вытряхивала из выдвижной полки ворох кружевных салфеток. Она перебирала их и отбрасывала, потому что все они казались ей глупыми и безвкусными. Арина каждый раз готовилась к приходу бывшего мужа так основательно, словно он собирался вернуться навсегда.

– Может, он еще на работе… – осторожно предположил Игорь, но его тут же прервал писк входной двери.