Потом началась школа – и она слышала этот ритм в постукивании старого двигателя машины, когда отец возил ее на учебу – как он говорил, «временно». Тогда Григорий еще не понимал до конца, что жена уже не встанет, что она больше не будет заниматься дочерью и решать ее детские проблемы. Какой-то сочувствующий врач однажды отвел Григория в сторону и объяснил ему, привыкшему к домашним котлетам и чистым носкам, что все, чем он теперь может помочь жене, это хороший хоспис, паллиативное лечение и покой.

Полина плохо помнила тот год, кажется, это был две тысячи пятьдесят первый, но все еще слышала ритм своих ног, сбегающих по ступеням закрытого ателье «У Людмилы», – оно располагалось в полуподвальчике. Полина долго сидела там под дверями, пока мать была в больнице; бродила вокруг дома, как маленький призрак; утыкалась носом в единственное маленькое окошко ателье у самой земли и смотрела на красно-белое, в традиционном японском стиле, тяжелое платье. Оно свисало белым недошитым крылом-рукавом с серого безголового манекена.

– Мико, – сказала однажды мама, когда только начинала шить это платье, и потрепала Полину по макушке. Людмила с любовью осматривала объемную алую юбку, собранную широким поясом на талии манекена, и белую рубашку с мелкой бисерной вышивкой.

– Когда-то, Поля, давным-давно в Японии такие платья носили мико – храмовые девочки, шаманки. Они верили, что у всего есть душа – у леса, у камней, у земли. Они умели разговаривать с богами, императорами и духами природы.

Мама сунула в подушечку швейную булавку с розовым шариком на конце и присела, обхватив Полину за плечи. Взяла ее руку в свою и приложила к груди.

– Когда меня не станет, помни: я уйду не навсегда. Мы здесь для того, чтобы познать всю красоту, всю тонкость и разнообразие мира, – и у нас на это очень мало времени. В каждом листке, в каждом дереве, в каждой ниточке ткани теплится жизнь, в каждом звуке, даже самом странном, живет музыка. У всего есть причина, любовь рождает доброту, нелюбовь – холодность и отчужденность. К чему бы ты ни прикоснулась, помни об этом. Ты – мико. Познай этот мир до конца.

А потом было утро в день похорон. В одних трусах Полина долго стояла одна напротив зеркала в спальне, сжав косточки на замерзших локтях пальцами. В доме кто-то ходил, хлопали двери. Он сразу сделался каким-то ветреным и пустым, хотя на самом деле вокруг было множество людей, они бормотали, трогали мамины недошитые платья в большой комнате, но ритм их шагов сливался в равномерный жужжащий гул.

– Полина! – громкий окрик отца заставил ее вздрогнуть. Он уже тогда «набирался с утра», как говорила мама. Полине тоже нужно было собраться. На похороны. Она медленно, как под гипнозом, осмотрела небогатый набор вещей.

«Я не могу. Мама. Я не могу».

Взгляд скользнул к приоткрытому родительскому шкафу. Оттуда с рукава маминой ярко-голубой шелковой рубашки смотрела любопытная мордочка дракона. Ткань мерцала. Она успокаивала и наверняка пахла чем-то пряным и теплым, чем всегда пахла мама. Мама.

Отец распахнул дверь, готовый наорать на Полину за нерасторопность, – и изменился в лице.

Голубая рубашка с красно-золотыми драконами и иероглифами болталась на Полине как на вешалке. На Григория смотрело разукрашенное белым, розовым, черным и красным лицо гейши-ребенка – со светлыми косичками, тонкими алыми губами и малиновыми кукольными скулами. Тонкие руки безвольно лежали по швам. Полина исчезла. Осталось только это существо, способное выдержать взгляд в лицо смерти. Рядом валялась мамина косметичка.

– Это что еще такое! – взревел Григорий. Он до боли сжал ее плечи пьяными злыми пальцами. – Вырядилась как шлюха… – сквозь зубы прошипел он и, размахнувшись, ударил дочь по лицу.

Полина качнулась, но осталась стоять на месте, только по щекам побежали мутные дорожки.

– Никуда не едешь! – рявкнул отец и захлопнул дверь – и мир Полины провалился куда-то вниз, в пропасть, где не было ни капли света, не было шорохов маминых тканей, не было звуков вокзальных гудков и ритма – того самого, который вел ее по жизни, как чей-то голос, все это время. Он перестал быть слышен именно в тот день – и казалось, что это навсегда.

Но сегодня, на улице генерала Лебедева, он наконец вернулся. И она пошла за ним, и было уже не важно, что вокруг существует какой-то мир – он весь переместился внутрь Полины, в ее голову и грудь, в биение сердца, которое звучало в такт перестуку невидимых колес.

Полина опомнилась только ближе к ночи, когда ее нашел какой-то вокзальный полицейский: она слонялась по перрону, делая вид, что кого-то ждет.

– Я не хочу домой, – неожиданно для самой себя ответила девочка на вопрос, что она тут делает без родителей.

Полицейский взял ее за руку, а потом они долго ехали в электромобиле – а после она, сжавшись, сидела на диване напротив отца и как будто сквозь толстое стекло слушала его крики:

– Чем ты думала! Дура набитая! Идиотка!

Полина нервно крутила в руках красную коробочку с шаттлом.

– Брось эту херню!

Отец вырвал коробочку и со злостью метнул в стену – и Полина увидела сквозь пелену слез, как «Вояжер-2055» медленно и торжественно разлетается на мелкие красно-белые осколки.

Старенькие часы под подушкой Полины настойчиво жужжали вибросигналом и ковыряли в ухе пластиковым звуком будильника. Мелодия называлась «Волна». К ее услугам из пресетов часов, кроме «Волны», были только «Безмятежность», «Маяк», «Мерцание» и «Обрыв». Они были еще хуже, поэтому Полина не меняла рингтон с момента, как получила эти часы от мамы на десятый день рождения.

Позавчера Полине исполнилось шестнадцать.

Она сонно сунула руку в недра подподушечного мира – белого, покрытого серыми крапинками, и теплого. Выудила часы: шесть тридцать утра, одинокая уведомлялка на экране про поступившее пособие – со смерти матери оно, совсем крошечное, исправно приходило каждый пятый день месяца.

Полина прислушалась. Отец за стенкой раскатисто похрапывал. Судя по этому звуку, у нее еще оставалось минут двадцать. Храп был таким оглушительным, что как будто приподнимал пластиковые 3D-постеры с животными и растениями на стенах комнаты. Они были без рамок, выцветшие от постоянного солнца – комната Полины располагалась на юго-восточной стороне.

«Cervus elaphus, – прочитала Полина на одном из постеров и усмехнулась. – Олень обыкновенный. Парнокопытное млекопитающее из семейства оленевых».

Олень внимательно смотрел на нее. Еще чуть-чуть – и начнет от нетерпения перебирать рельефными сильными ногами.

«Благородный олень обитает в большей части Европы, на Кавказе, в Малой Азии, Иране, в некоторых частях Западной и Центральной Азии».

Она опустила ноги на пол, который напоминал шкуру этого самого оленя – коричневая краска с ламинатной пленки местами облупилась, и поверхность стала шершавой и как будто немного всклокоченной.

«Наверное, этот олень просто слишком долго убегал», – с грустью подумала Полина, надела часы и привычным жестом вытащила из них проекцию продуктовой полки. Поспешно стала набрасывать в корзину зелень, мясо, макароны и прочую снедь.

«Заказ создан», – пискнули часы.

Полина упала на подушку и выдохнула.

Отец пропивал почти все деньги, что попадали к ним на счета, поэтому встать раньше него в начале месяца, купить и наморозить продуктов было не просто веселым квестом, а залогом их выживания. Она сжалась в клубок под одеялом, тоскливо ожидая возмездия за свое самоуправство, и старалась впитать в себя последние минуты тишины до того, как отец проснется.

Она знала: вот сейчас он появится на пороге – хмурый, с сединой на висках и в трехдневной щетине – и рявкнет «Поля-я-я!»; от него будет нести перегаром, а сам он будет нести какую-то чушь: про то, какие опять плохие новости в Сети, про то, как мы все просрали. «А ты валяешься, блядь, копытами голыми сверкаешь, шалава! Что, школу отменили?! Пошла на кухню, резче! Там засрано со вчера!»