Когда будет конец этому сумасбродному бесчинству, никто не знал.
Пассажиры молчали.
Пассажирки терпели.
Пассажиры стоически переносили все эти навязанные им безобразные невзгоды.
Изредка только они охали и ахали. Тогда, когда их терпение наружу выскакивало.
Пассажиры, которые сидели и стояли ближе к кабине водителя, и которым был очень хорошо слышен этот обличительный разговор шофёра с дежурной тётенькой, в какую-то минуту на дыбы встали. Им стало жаль бедную операторшу Муську, которую во всех падежах, родах и склонениях костерила сия говорливая «сладкая парочка».
Вначале одни… затем к ним присоединились другие… встали на защиту бедной Муськи, у которой вчера был день рождения. Сперва шёпотом, затем рокотом… стали раздаваться робкие слова, осуждающие порочное поведение «сладкой парочки».
Но уже скоро людской голос усилился, он стал громким, пассажирский голос во сто крат увеличился. Из лужёных глоток наиболее экспрессивных людей вылетали слова гнева, ярости, недовольства, жалости, сочувствия, сострадания и… порицания.
Шум негодования необычайно возрос.
Народ очнулся. Народ проснулся. Народ в себя пришёл.
Народ стал требовать ласки, любви и справедливости.
Народ орать стал. Народ кричал во всё своё народное горло. Народ просил. Народ умолял. Народ требовал. Народ взывал. Народ призывал. Народ скандировал:
«Руки прочь от операторши Муськи!»
«Да здравствует самая прекрасная на свете девушка Муся!»
«Свободу бедной девочке Мусеньке!»
Такие лозунги стали озвучивать пассажиры. Им всем было очень жаль Мусю.
С задней площадки автобуса донеслось: «Свободу Юрию Деточкину!» Это старик с палкой в дрожащей руке вопил что есть мочи. Он, вероятно, то ли не расслышав, то ли не поняв о ком речь, принялся кричать за компанию то, о чём знал… о чём когда-то где-то слыхал… Седая его борода угрожающе торчала вверх, а он всё кричал, кричал и кричал, грозно размахивая своей деревянной клюкой.
Возмущение людей нарастало и нарастало. Всем добра и справедливости хотелось.
«Сладкая парочка» никак не отреагировала на это людское восстание. Они были заняты всё тем же своим приватным разговором. Они были где-то там… далеко-далеко…
Пассажиры поорали… покричали… повозмущались чуток… и… затихли…
Народ устал… Народ сник… Народ успокоился… Народ угомонился…
Люди к своим бедам вернулись… к личным… к индивидуальным…
У всех что-то своё скорбное бывает. Ну, или почти у всех. У некоторых. Что-то негативное любого может преследовать. У людей свои горести, свои драмы и трагедии, свои бедствия и несчастья. У каждого своё наболевшее. У любого и всякого так в жизни случается. Никто от этого не застрахован.
Да-с… Так-с…
С этим бесполезно спорить.
Несчастные бедолаги пассажиры терпели и ждали окончания этого безумного и бесконечного путешествия от здания аэровокзала к месту стоянки самолёта.
Автобус, тем временем, всё катился и катился, он всё петлял и петлял, вилял и вилял, кружил и кружил по бескрайнему столичному аэродрому.
Явление четвёртое
Жара донимала. Солнце палило и жарило. Автобус всё катился, катился и катился, а «сладкая парочка» изошлась вся в дрянных диковинных измышлениях…
Эта неуёмная «сладкая парочка» всё костерила и костерила взахлёб, всё обличала и обличала, всё мурыжила и мурыжила своих коллег по работе.
Тем беднягам, работникам аэропорта, которых тут вспоминали недобрым словом, однако, икалось в эту минуту. Дикая навалившаяся икота как колючим верблюжьим одеялом накрыла тех соратников сердечных и шпарила до посинения, до морковкина заговенья. Они не понимали кто их костерит… с какой стороны дует ветер…
Водитель крутил рулём и извергал из себя пошлости и откровенные оскорбления во все стороны. Неприличности, неприятности и похабности вылетали как пули свинцовые из поганого рта этого повесы. Ему это безумно нравилось: за глаза оскорблять и унижать своих друзей и знакомых.
Женщина с красной повязкой на руке, сидевшая рядом с ним в том же тоне, в том же цвете и в том же ракурсе громко оглашала всевозможные скабрезности и ругательства в адрес всё тех же соратников по работе и лично знакомых людей. Ей это тоже всё очень нравилось. Очень и очень. Она была довольна собой. Она находилась на самой вершине, на пике своего женского превосходства и бабьего совершенства.
Много разных бранных и поносных слов было произнесено ей в адрес подруг, много чего беспардонного, непристойного и даже бесстыжего озвучено в адрес друзей.
Жара не спадала, она давала о себе знать. Она даже обороты набирала. Всё жарче и жарче становилось. Жгло нестерпимо со всех сторон.
Зной доставал и допекал. Дышать было трудно.
В салоне – как в пекле. Душегубка настоящая.
Люди маялись и страдали. Они мучились и терпели. Они терпели и мучились.
Глаза самопроизвольно вылезали из глубоких глазниц. В затылках щемило.
Пассажиры за сердце хватались, виски тёрли, уши затыкали, в обмороки падали.
Автобус выписывал кренделя. Пируэт за пируэтом. Загогулина за загогулиной.
Шофёр вращал баранку то в одну сторону, то в другую, слушал дежурную тётку и резонно, с великим удовольствием, поддакивал. Кое-чего сам добавлял чего-то такого… шибко остренького… и весьма охального… Иногда пошлое и грязное из его уст наружу выползало, на белый свет трепетно выскакивало.
Вдруг, ни с того ни с сего, с простых и обычных русских обыденных ругательств на вовсе неблагозвучные слова и выражения он перешёл.
В раж он, барсук ехидный и противный, вошёл.
Ругаться водила стал, как пошляк омерзительный, не стесняясь никого…
Вот же каков он… этот оголтелый товарищ транспортник.
Разволокло его на брань и ругань. Стыд он потерял.
Мужик, этот лихой и разговорчивый водитель аэропортовского автобуса, собрал в эту уж чересчур откровенную и бесподобную брань все бытовые ситуации, какие бывают на этом белом свете… и каких не бывает вовсе. Фантазии работали, они бурлили в голове и постоянно выплёскивались наружу. Да! Мужик был ещё тот. Любил он поговорить на жёсткие поносные темы… помусолить… посмаковать… Да ещё эдаким лихим словом.
Да и дежурная тётенька не отставала от него. Она в разговор маслица подливала, подливала и подливала. Костёр полыхал отчаянно… Языки огня лизали их кривые лица, которые с каждым разом становились ещё кривей, кривей и кривей, ещё уродливей, ещё перекошенней, ещё неприглядней, ещё безобразней, ещё страшней, ещё страхолюдней, ещё ужасней, ещё всё красней, красней и красней.
Жарко было очень и знойно до потери пульса…
Страсти-мордасти как из вулкана извергались из их перекосившихся злобой ртов.
Эти рождённые «сладкой парочкой» гадкие и скверные страсти-мордасти шустро поднимались вверх, клубились… пузырились… дыбились… множились… разлетались по всем сторонам света колдовскими микроскопическими частичками, самовозгорались и полыхали то сине-жёлто-зелёным, то оранжево-красно-кровавым пламенем…
А «сладкая парочка» хохотала от души. Они были довольны собой. Им казалось, что они имеют законное право надсмехаться над своими коллегами и обзывать их.
Они в этом были уверены. Вот и хохотали.
Смех раздавался неуёмный и неугомонный…
Гогот гусиный разлетался во все стороны…
Страшные фантазии рекой бурной лились…
Так и ехали они, фантазируя, хохоча и гогоча. Так они и ехали…
Но всё это смешное и фантазийное внезапно было очень громко перебито другим грубым мужицким словом. С другим смыслом. С иным подтекстом. Почти матом.
По другому поводу брань откровенная с картинками появилась. Совсем по иному.
По несвязанному с друзьями и коллегами. Что-то иное произошло… Что-то совсем другое случилось в этом конкретном месте сего огромного аэродромного пространства.
Неожиданно это произошло. Да-да! Нежданно-негаданно.
Хлесь! И конец дерзким измышлениям и фантазиям про соратников!!
