Кожа играла на свету своими чудными прелестями и своими дивными изъянами.

А как же иначе? Прелести и изъяны в любом материале есть. И в любом обществе тоже они существуют. Наше – не исключение.

Но мы немного отвлеклись.

Вернёмся, пожалуй, к коже. К той, к крокодиловой. Или крокодильей. Как вам будет угодно. Она была роскошна. Она напоминала далёкую громадную жаркую Африку, прародину всего человечества. Именно здесь нашли самые древние останки рода Homo и вида Homo Sapiens, и его вероятных предков, из которых мы потом получились: и люди, и человеки. Одни стали хорошими; другие плохими; третьи так себе, ни рожи, ни кожи, седьмая вода на киселе; четвёртые вообще никакими… то ли есть они, то ли нет их, по-разному в жизни бывает. Жизнь штука сложная, многообразная и противоречивая.

Огроменные Индийский и Атлантический океаны тут же встали пред глазами.

Жаркие и знойные прерии растянулись на многие-многие сотни километров.

Тропики и субтропики проявились во всей своей красе. Ах, какая прелесть…

Акулы запрыгал из воды, готовые сожрать любого и каждого… Ой! Ай! Уй!

Замаячили величавые пирамиды Хафры и Хеопса, руины и развалины Карфагена.

Великий Сфинкс и не менее великий Нил нарисовались. А в протяжённом Ниле уйма этих… всяких… сожрать любого готовых.

Крокодилы и аллигаторы вдруг забегали… пасти свои раскрыли… зубы острые и длинные показали… Ой! Как бы чего худого не вышло… О, Боже… Спаси и сохрани…

Но разговор сейчас не об этом.

Разговор сейчас о вещах, которые затащили в салон самолёта эти два хмыря, ой, то есть… мажора. Да ещё в таком громадном количестве. По два чемодана на брата – это уже перебор. Даже больше чем перебор. Да ещё портфели пузатые…

Это вопиющее нарушение! Возмутительное безобразие! И даже злостное!

Почему они, эти молодые и хорошо одетые красавцы-мужчины, не сдали свои многочисленные манатки в багаж, оставалось вопросом.

У многих присутствующих и видевших это форменное безобразие и нарушение в голове мышки и крыски забегали… – мол, как это так… дескать, это же… это же… это же сущее вредительство… это же хулиганство откровенное… это же наглость неописуемая.

Но никто и слова не сказал. Нет. Не вымолвил.

То ли боялись связываться, то ли не хотели высовываться… по причине того, что и к ним тогда могут возникнуть вопросы: почему… зачем… ну и так далее…

Даже стюардессы промолчали: то ли языки проглотили, то ли поскромничали, то ли ещё что…

Тем не менее, они ничего им не сказали, не настыдили и не наругали, не сделали замечания, не потребовали немедленно сдать в багаж чемоданы эти противные… и даже не призвали к ответственности за такое злостное нарушение авиационных порядков, законов и уставов. Девушки только очень вежливо и стыдливо, но всё-таки весьма и весьма настоятельно, посоветовали им разместить эти вещи на полу под сиденьями впереди стоящих кресел; мол, так положено на борту воздушных судов.

Ребята же молча, упорно и стремительно, ни на кого не обращая абсолютно никакого внимания, втиснули по одному чемодану на верхние багажные полки, а два других бесцеремонно запихнули за спинки своих кресел, и они оказались прямо перед огорошенным Геннадием Витальевичем.

Лишь благодаря слегка увеличенному расстоянию между рядами, там оставалось ещё немного свободного места, но вот сидеть перед стоящими почти вплотную здоровыми кожаными «гробами» оказалось не совсем приятно и не совсем ловко.

Они мешали. И ещё как мешали.

Как соринка в глазу. Как бельмо. Как бородавка. Как шипишка.

Как корова на сене. Ни корова, а эта… как её… Да это уже не важно. Ни про корову сейчас разговор и не про других жвачных, а про людские неудобства.

Ни повернуться, ни ноги вытянуть, ни вздохнуть, ни… ничего другого ни сделать.

Да вот ещё многочисленные гадкие яркие наклейки отвлекали внимание, на и так расстроенную человеческую психику сильно действовали, на глаза давили, на печень, на селезёнку, на сознание…

А ещё… а ещё под нажимом громоздкой поклажи этих нахальных молодых людей дорожная сумка Геннадия Витальевича переместилась ещё дальше, почти вплотную к борту самолёта.

Он попытался было сделать этим наглецам беспардонным замечание и укорить, что, мол, они себе позволяют, почему ведут себя так кощунственно, аморально и очень бестактно, но в это время сюда шустро, как лань лесная, как козочка, как белочка, как сорока-белобока… подскочила юркая вездесущая стюардесса и быстренько старательно расправила плотную тяжёлую шторку, отделяющую салон богатого бизнес-класса от низшего (нищего) экономического.

Штора разделила салон самолёта на две неравные части. На меньшую: всего два ряда по четыре широких кожаных кресла в каждом. Итого: всего восемь пассажиров, но очень и очень уважаемых. И на большую: штук двадцать или тридцать рядов по шесть узких неудобных и тесных кресел, обитых какой-то невзрачной искусственной материей. На этих креслах, если их можно так назвать, сидеть было весьма неудобно и неловко. Да! Весьма и весьма! Не то что неудобно и неловко, а несподручно и неуклюже. Вот как! Да ещё расстояния между рядами были самыми минимальными, люди еле протискивались, как в ушко игольное, хоть мылом мажься, хоть маслом натирайся. И тем не менее на них, на этих неказистых стульчаках с высокими спинками находилось сотни полторы… или две… вообще неуважаемых пассажиров. Таковы порядки… с некоторых времён…

Да-с… как-то не по-человечески это. Изменой попахивает. Предательством…

Разделение общества происходит. На классы… На сословия… На ранги…

Людей делят по толщине кошелька. Одних уважают, других нет.

Но разговор снова не об этом. Разговор сейчас о том, что в самолёте при наличии этой непроницаемой шторы образовалось два почти изолированных помещения.

Да-с! Так и было. Ох, эта ненавистная штора… Ох, она противная…

Хамоватые ребята оказались по ту сторону плотной серой гофрированной материи, на территории, которая для простых смертных является как бы запретной и недосягаемой.

А все остальные, и Геннадий Витальевич в том числе, – тута остались, за чертой явной недоступности и всеобщей недозволенности.

Мол, пшёл вон, чертяка. Мол, неча смотреть на запретное. Мол, запретный плод не для всяких там яких проходимцев. Мол, не твоих глаз и ушей это дело.

Дескать, сиди тута и не рыпайся. Дескать, вали отседова пока цел. Пока ноги-руки тебе не переломали. Шею пока не свернули. Голову пока не открутили.

Дуй, мол, до горы, босяк безденежный.

Шуруй, фунтик, отседова подобру-поздорову…

Ну и так далее в таком же роде.

Типа: посторонним индивидам туда вход строго-настрого воспрещён.

Наподобие: со свиным рылом сюда не соваться.

Вроде как: обезьянам, кошкам, лемурам, собакам и иным зловредным существам делать тута нечего.

Да, не повезло униженному и оскорблённому пассажиру.

Их, мажоров этих, теперь не достать. Никоим образом. Не будешь же штурмом брать запретное.

Всё. Брейк! Разошлись по своим противоположным углам. Разговор не удался.

Каждый остался со своими скорбными мыслями и делами недоделанными, и при своих интересах. Вот что тут главное.

Геннадий Витальевич попробовал достать свою любимую, свою драгоценную сумку, так нагло и беспардонно сдвинутую передними эксклюзивными пассажирами, но это было не так-то просто, это было вообще невозможно – слишком далеко она, душечка, откатилась, почти к борту самолёта прижалась, да и чемоданы чёртовы мешали.

Вот беда-то какая. Вот какая несуразица. Вот какая нелепица.

Вот какое недоразумение. Вот какая гнусность и подлость.

Надо что-то придумать. А что?

Надо каким-то манером ухитриться и выудить свою поклажу.

Надо очень постараться. Надо каким-то образом умудриться. Надо… надо… надо сподобиться каким-то фертом. Надо сделать это. Во что бы то ни стало.

Он думал, думал… и наконец надумал как…