Встреча Дождинки мелкие секут лицо и плечи. Три тысячи шестьсот секунд до нашей встречи. До мига, стоить что готов иных столетий. До разговора не из слов — из междометий. До звона выпавших ключей на мокрых плитах. До сердцу милых мелочей, давно забытых. До бестолковой суеты у касс вокзала. До бесконечного: “А ты?” — “А ты сказала?” До нас, скрывающих испуг и боль в уловках нетерпеливых этих рук и губ неловких. И пусть надсаженный гудок хрипит протяжно, ведь всё, что в жизни было до, — уже не важно. Дома мелькают, провода повисли косо. Бегут по рельсам поезда, стучат колеса. Составы скорые идут дождям переча. Три тысячи шестьсот секунд до нашей встречи. Ты Ты – ткань огня и сумрака стена, тугих небес натянутые нити, бездонная ночная пелена и солнце воспалённое в зените; доверчивость ресниц и кротость век, прохлада простыней и сна прикосновенье, гуденье пчёл в садах, и первый снег, и вёсен бесшабашное цветенье; листвы переплетённой кружева над головой, рассветы и закаты; дремотных трав упругих тетива и грома отдалённого раскаты; озноб и грохот проливных дождей по мостовым, и радуг коромысла в круговороте безмятежных дней, исполненных гармонии и смысла. Ты – кораблей бумажных паруса в ручьях звенящих, Фонарей мерцанье, и утренних трамваев голоса, и площадей застывшее молчанье. Ты – даль иной неведомой земли, плоды её, наполненные соком. Ты – облако, плывущее вдали в прозрачном небе, чистом и высоком. Ты – небо, в брызгах солнца столько лет хранящее тепло и гомон птичий. Ты – стая птиц, летящая на свет. Ты – жизнь сама. Не счесть твоих обличий… Тучи Так июльское щедрое солнце куражилось вволю, что казалось, господство его ещё долго продлится. На горячий и пыльный державной Москвы Капитолий триумфатором август въезжал в золотой колеснице. Опрокинулись дни под ногами возниц неумелых. Осень ржавит листву, да и то это только начало. Сотни туч вороных, и гнедых, и каурых, и серых понеслись над землёй табуном лошадей одичалых. Разбежались по небу. Ни богу, ни чёрту, ни ветру ни за что не догнать – ни ответа от них, ни привета. Осень гончих собак собирает в погоню, но тщетно — их в уютное стойло уже не загонишь до лета. Над полями бегут, развевают косматые гривы. По раскисшим дорогам стучат ретивые копыта. Это дождь барабанит мне на ухо без перерыва: ничего не забыто, прости, ничего не забыто. «Никто и ни в чём не виноват…»
Никто и ни в чём не виноват. Как Джотто и Пикассо — мы в разных системах координат, шкалах глубин и высот, где условные Кеплер и Птолемей неравный ведут отсчёт. Где линия жизни моя твоей ни разу не пересечёт. «Сочащиеся сумерки из пор…» Сочащиеся сумерки из пор пустынных улиц. Фонари и те бессильны в этой схватке. Старый двор почти неузнаваем в темноте, заполнившей вселенную на треть, где кольца дыма и вина глоток — как средство впасть в анабиоз, и лишь сощурен глаз, пытаясь рассмотреть над головой нависший потолок, фактуру стен и очертанье крыш на фоне прохудившихся небес, торгующих дождём из-под полы. И, шлёпая по лужам, под навес спешит прохожий. Сдвинуты столы ночных кафе. И ливень льёт в окно и превращает в хлябь земную твердь. Ты с этой непогодой заодно. И сердце камнем падает на дно колодца, чьё название – не смерть ещё, но боль. И за окном темно как в омуте. И легче умереть. Мой путь Произнесу перед Творцом: за свет и краски дня спасибо матери с отцом, зачали что меня. Спасибо близким и родным, со мной делившим кров, что мне глаза не выел дым и жар чужих костров. Спасибо им, кто уберёг от стали и свинца, за то, что я узлы дорог распутал до конца. Чтоб вовремя успеть свернуть от благовидной лжи, я выбрал самый долгий путь. Он был длинною в жизнь. Спасибо всем, кто помогал мне этот путь пройти. Спасибо тем, кто согревал меня на том пути. И пусть простит меня мой Бог, что, выбившись из сил, я сделать большего не смог, о главном не спросил. Но всё, что не успею я, в моей стезе земной, успеет сделать за меня тот, кто идёт за мной. День Ветер ставни трепал, и гремели всю ночь водостоки. Дождь хлестал, словно плетью, по стёклам, карнизам и крышам. Всё утихло вдали. Облака поднимаются выше. Высыхает асфальт. Занимается день на востоке. Шумно лязгает цепью, тяжёлый вращается ворот. Продирает глаза, просыпается каменный город. Из рассеянной тьмы проступают деревья и зданья. Фонари и дома принимают свои очертанья. Просыпаются жители города, сна разрывая объятья. Из постелей встают, надевают костюмы и платья. В ванных комнатах долго стоят, ловят воду горстями. Бутерброды на завтрак жуют пополам с новостями. Обжигаясь, пьют чай или кофе и усмиряя зевоту, торопливо выходят за дверь и идут на работу. В отражении мутных витрин, преломляясь, дрожат силуэты. Едут в душных вагонах метро, читают газеты. Разбегаются, сходятся, движутся в тесном потоке. Поднимается пар от земли, занимается день на востоке. Там, на небе, взошедшее солнце дымится оплавленной пулей. Просыпается город, гудит потревоженный улей. Из предместий, из спальных районов, с задворок, с окраин громыхают, звенят, приближаясь, грохочут трамваи. Мимо тысячи автомобилей проносятся с воем. Народившийся день, как гнойник, наливается зноем. Он шагает по улицам в копоти, в краске, в побелке, по бульварам кипящим, вращая секундные стрелки, увлекая прохожих в толпе, в кутерьме, в круговерти обреченно крутиться волчком от рожденья до смерти. В переулках кривых, пустырями, глухими дворами, заблудившийся в прах, затерявшийся между домами, где на вымытых окнах цветы резеды и герани, где вся жизнь на ладони, вся жизнь, как в кино на экране. Ты проходишь, вернувшись сюда после долгой разлуки, узнавая знакомые с детства предметы и звуки. Ты идёшь, память прожитых лет собирая по крохам, по тропинке, заросшей крапивой и чертополохом. Здесь особенный воздух свободы и запах особый. Пахнет пылью, духами, бензином, ванилью и сдобой. Пахнет липами, солнцем, кустами цветущей сирени. Приближается полдень, короче становятся тени. Воробьи пролетают над крышами, и повсеместно разливается солнце и падает с неба отвесно. Пузырится бельё на ветру, словно парус на рее. Беспощадное время бежит всё быстрей и быстрее. Всё смешалось в погоне и спешке, в толкучке и давке: поликлиники, церкви, пивные ларьки, бакалейные лавки, светофоры, проспекты, пассажи, троллейбусы, скверы, бани, дворники, дети, собаки, милиционеры, ателье, магазины, вокзалы, музеи, афиши на фасадах домов, раскалённые стены и крыши. Вечереет. Чуть тлеет асфальт, словно поле сраженья. Бесконечный поток тормозит, замедляет движенье. Ещё несколько тактов – и стихнет вот-вот уже скоро шевелящийся, шумный, большой муравейник, Содом и Гоморра. День подводит черту неизбежной полоской заката. Бьют на башне часы, завершается круг циферблата. Разливаются в воздухе сырость и запах карболки. Начинается дождь, разбивается взгляд на осколки. Это время дробится на вехи, эпохи и миги. Этот день – лишь страница ещё не дописанной книги. |
