Миронег пропустил мимо ушей намек.

— Да врешь ты все! — без почтения зашумел он. — Врешь! Вам Ингварь так наказал сказывать. А она мне жена, венчанная жена! Венчанная пред Богом! Да вы не имеете воли мужа с женой разлучать! Что Бог соединил, да люди не разлучат!

— Померла она, померла. Сказано ж, в колоде уж привезли, — сбросила непроницаемость инокиня, впервые с жалостью посмотрев на Миронега. — Я под надвратной церковью стою, нешто можно под иконами врать?

— Не могла она помереть, я живой, а она померла, то как? — Миронег схватился за виски. — Не могла, пташка моя. Она ж дитя наше под сердцем носила.

— Смиряйся.

— Как?

— Ступай, постой у могилы, она там одна свежая. Полегчает.

— К чему теперь легчать, — отмахнулся Миронег, но побрел тяжелыми ногами, обходить монастырь.

«Да врут они, врут! Нет там Марфы, нет», — стучало в голове, отдаваясь болью в висках.

Он спустился к самому берегу и пошел вдоль самой кромки. Опустил руки в холодную воду, ополоснул лицо. «Врут», — упрямо сцепил зубы и пошел к могильному холму. Нужную насыпь нашел легко, присел рядом, глядя на темные воды, равнодушно протекающие мимо. По щекам стекали капли дождя, слез не было. Осознание потери не приходило.

— Худо ей стало, помаялась, сердечко у нее и остановилось, — рядом с Миронегом тоже прямо на траву присела древняя монахиня. — Так-то нам про то сказывали. Хотели мы в церкви ее погрести, в обители, как положено, все ж княжна, а люди князя вашего поведали, что дорогой твердила — у реки ее погрести, чтоб на воду глядеть. И что б почестей не творить. Она замужем за воем простым была, от княжеского рода отреклась.

Миронег закрыл лицо руками и зарыдал.

— Поплачь, сынок, — похлопала его по плечу старушка, поднимаясь.

Она посеменила обратно к обители.

— Матушка, постой, — догнал ее Миронег, — вот, на помин души, — протянул он все, что осталось.

— Уж уплачено, и так денно и нощно читаем, — отказалась принять серебро инокиня.

Миронег так и замер с протянутой рукой, глядя как сгорбленная фигурка удаляется. Дождь стал стихать, теперь на одежу просто садилась морось. Что ж теперь? Столько дней смыслом жизни было дойти, увидеть…

— Вот и повидались, — Миронег повернул обратно к могиле, огибая поросшие травой насыпи иных погребений. Дернулся, протирая глаза, — у холмика могилы Марфы сидело что-то, завернутое в драный тулупчик, Миронегу даже сначала показалось, что это свернулась собака, и он в гневе хотел ее погнать прочь, но, приблизившись, понял, что это ребенок.

Мальчик лет четырех, может, старше, сидел, поджав босые ноги, как только что на его месте сидел сам Миронег.

— Эй, ты что здесь делаешь?

Мальчик вздрогнул всем худеньким тельцем, поднялся и отошел от могилы подальше, присаживаясь рядом с другим холмиком.

— Эй, малой, ты чей? — осторожно, чтобы не спугнуть, подошел к нему Миронег.

Мальчонка только испуганно хлопал ресницами.

— Что же ты босой, еще студено? — поднял его на руки Миронег, трогая маленькие ножки. — Ледяные. Ты от мамки сбежал? Пойдем искать. Как звать тебя?

Мальчик, совсем притихнув, молчал. Миронег поставил его на землю, снял с него мокрый драный тулупчик, стащил с себя свиту и, оставшись в одной рубахе, обернул мальчонку своей одежей.

— Так-то теплее будет, — улыбнулся Миронег, — а дрянь эту со вшами надобно выкинуть, — размахнулся он и закинул рванину куда-то вниз. — Ты не бойся, я твоим родителям на новую одежу дам. Мне теперь ни к чему. Пошли искать?

Мальчик ничего не ответил.

— Пойдем. Сейчас, только попрощаюсь. Жена у меня тут.

Миронег приблизился к свежей могиле, встал на колени, наклонился, целуя землю, резко поднялся, подхватил найденыша и, не оглядываясь, поспешил к монастырю.

Под большим кряжистым деревом у боковых ворот на лавочке сидела все та же древняя черница.

— Я вот… нашел, — растеряно показал дитя Миронег. — Не ведаешь, матушка, чей?

— Твой, — беспечно махнула она рукой, — забирай. В утешение тебе дан.

— Да как-то «забирай»? — удивленно приподнял брови Миронег. — Это ж не щенок. Должно, его матушка где ждет, слезы роняет.

— Добрая матушка так-то дитятко запустит? — хмыкнула инокиня. — Забирай, велю, — властно прикрикнула она.

— Куда мне, у меня ничего нет.

— Теперь есть. Не бойся, дитятко, — собрала старуха морщинки в уголках губ, улыбаясь, — вот и батюшка тебе нашелся, теперь все у тебя ладно будет.

Перечить Миронег не стал и с найденышем на руках побрел к коню.

Ночь заглядывало в окошко горницы. На постоялом дворе все стихло, только слышно было, что где-то натужно лает собака. Чистые после бани нареченный отец и нареченный сын лежали на лавке, глядя на свет догорающей лучины. Весь оставшийся день Миронег вытравливал тоску суетой — узнал в граде, где можно переночевать да помыться, вместо драных обносок прикупил найденышу новую рубаху, порточки, поршни, кожушок. Суздаль — богатый град, на торгу чего только не сыщешь. Еще Миронег взял крынку молока и каравай хлеба, для коняги — овса. И все время рязанскому бортнику казалось, что сейчас кто-то крикнет в спину: «Эй, ты чего это нашего дитятко схватил, это ж наш!», но никто не кричал и даже не проявлял любопытства. В град монастырей съезжались паломники со всех концов необъятного Суздальского края, и никому до вновь прибывших не было дела.

К еде мальчонка почти не притронулся, пару раз откусил от каравая да сделал глоток из крынки.

— Ты пей, пей молоко, силы набирайся, а то вон какой слабенький, — подбодрил его Миронег, но найденыш только забился в уголок лежанки и затих. Миронега он еще побаивался.

Теперь они оба никак не могли уснуть.

— Был у меня пес, Лютым кликали, — просто начал рассказывать первое попавшееся Миронег. — Думаешь, свирепствовал? Куда там, ластился ко всем, руки лизал. Дурной был, не понимал, что сторожить надобно. Ну, я его в шутку Лютым и прозывал, потешался так, понятно? — Миронег скосил очи на мальчонку, тот внимательно слушал, слегка приоткрыв рот. — Так вот, пошли мы как-то с ним борти проверять. Я бортник, слыхал про таких? Это, что мед добывают, пчелок упрашивают поделиться. Мед любишь? — ответа не последовало. — Так вот, пошли мы с Лютым борти проверять, а тут зверюга вышла из чащи. Большая, матерая. У меня топорик был с собой, да что той громадине моя палочка. Уж начал я про себя прощение у Пресвятой Богородицы просить, и тут мой баловник ласковый как кинется на зверюгу, отчаянно, храбро, я и разобрать ничего не успел. Порвал моего Лютого зверь, да я изловчиться смог, отбился. Так вот. Хороший пес был.

Миронег замолчал, оба вздохнул, и зачем только рассказал, только дитя напугал.

— Жалко Лютого, — послышался слабенький голосочек.

— Это да, — тихо отозвался Миронег, чтобы не спугнуть.

— А как у тебя коня зовут? — спросил мальчик.

— Пока без имени. Просто конь. Хочешь, имя придумай.

— Каравай, — указала детская ручка на остатки хлеба на столе.

— Каравай так каравай, — легко согласился Миронег. — А как тебя зовут?

— Дармоед.

— Нет, будешь у меня Якимкой. Так моего дядьку звали, хороший муж был, крепкий, что дуб.

— Тятя, а ты меня не бросишь? — чуть пододвинулся к Миронегу мальчонка.

— Нет, без тя не спасусь, горе заест.

— Ты хороший, — сладко потянулся Якимка, прикрывая очи.

«Хороший», — вспомнилось Миронегу, по щеке снова покатилась слеза.

[1] Колода — гроб, выдолбленный в стволе или изготовленный из дерева.

Глава XXXVI. Дорога

Лето расхрабрилось, жарило все смелее и смелее, напористей, тянуло травы к солнцу, наливало спелостью первые ягоды и морило духотой решившихся выйти под высокое безоблачное небо людей.