Ока осталась позади, перевозчик отчалил в обратный путь, Миронег тяжело забрался на коня и легонько пнул его в бока, направляя вперед. Этот коняга не был статным красавцем как прежний. Вернуть подарок жены можно было, только объявившись пред дружиной и князем, а Миронегу совсем не надо было, чтобы кто-то его останавливал, чиня ненужные преграды. Вот и пришлось продать кольчугу и купить смирного работягу. Да, может, и к лучшему, резвый конь сейчас ни к чему, неровен час скинет отощавшего седока.

Снег почти весь успел стаять, только под лапами густых елей лежали почерневшие сугробы. Дорогу развезло от жирной весенней грязи, приходилось ехать краем, по прошлогодней траве. На лодке было бы скорее, утлое суденышко подхватили бы быстрые воды Оки и сами понесли вперед, но потом следовало повернуть к Клязьме и там грести против течения. У Миронега на то не было силенок, а пешим от устья до Владимира идти больно долго, да и разлив не успеет войти в берега.

Марфа, должно, успела добраться до Суздаля санным путем, а вот Миронег запоздал. Не вышло у него скоро собраться. Старики-хозяева серебро все ж отдали, Фотинья, краснея, сунула калиту Миронегу в ладонь. Он раскрыл кошель и отложив себе три гривны, купить в дорогу еды и на постой в Суздале, остальное вернул со словами: «Благодарствую». Он бы и все отдал, но нужно ехать к Марфе.

— Чего тебе туда? Оставайся здесь, у нас, в работниках, не обидим, — ворчливо проговорил дьяк Никифор. — И не выдадим, — тихо добавил он, — коли ты от кого таишься.

— Мне к жене надобно, — отверг приглашение Миронег.

— Жена у него при княжне Пронской, вишь, с хозяйкой в монастырь подалась, — додумала Фотинья. — Спешить ему надобно, а то пострижется водимая и не успеет, что живой, объявиться.

Ну вот, и врать не пришлось, все как-то само сложилось. Никифор отложил со стола себе одну серебряную палочку, остальное протянул Миронегу.

— Тебе нужнее будет, жизнь там дорогая.

— Не надобно, — отвел руку старика Миронег.

— Бери, бери, — настырно вложил серебро гостю Никифор.

Так и расстались.

Впервые за столько месяцев Миронег привычно остался в лесу один, только радости от того не было. Полуночь манила, надобно было спешить. Где только сил набраться? Любой лихой человек сейчас способен отобрать у бортника: и коня, и серебро, и меч — последнее, что осталось от дружинной жизни.

Вечером у жаркого костра на лапнике, завернувшись в кожух, Миронег смотрел на звезды и в каждой звездочке ему чудились искорки очей Услады, его Услады, ласковой, ревнивой, скромной и томно-пленительной. А еще матери его дитя. Не скинула ли она от всего пережитого плод? Про то не хотелось думать.

«А ежели я опоздаю, ежели она успеет постричься?» — тревожила мысль. «Успею, нельзя ж так скоро, надобно в послушницах походить, пообвыкнуться». «А ежели уж постриглась?» — настырно лезло в голову. «Коли не захочет обратно со мной, в черницах решит остаться, так я при Суздале жить стану. В работники наймусь к людям, что дитя наше на воспитание возьмут. Приглядывать за малым стану. А коли решится со мной бежать, выкраду, — осознавая греховность помысла, все же твердил Миронег, — она моя жена, я ей воли на постриг не давал. Без воли мужа того творить нельзя. Господи, не забирай ее у меня, не забирай. Прости, коли грешил, оставь ее мне».

[1] Скуделица — коллективная могила.

Глава XXXV. Якимка

«Ризоположения, Ризоположения», — подъезжая к Суздалю, твердил Миронег название монастыря, услышанное в Рязани. Во Владимире он приоделся, для приличия сменив рванину на вполне сносную свиту, скинул растоптанные сапоги, нацепив сафьян. Нельзя же заявиться в монастырь оборванцем. Уже на подступах к молитвенному граду, Миронег расчесал гребнем кудри себе и гриву уставшему коняге. Волнение томило так, что снова разнылась рана.

По небу рыскали малые тучки, грозя сбиться в стаю и пролиться частым дождем. Позади был долгий переход, с ночевками в лесу, поисками бродов и переправ. Тощие облезлые зайцы в немом удивлении провожали одинокого путника, отважившегося в такое время путешествовать, вымешивая грязь и волоча за собой коня. А животину Миронег берег, на ней в обратную дорогу он собирался везти жену.

Пока путник упрямо двигался на север, весна успела сесть хозяйкой, вымела вон последние следы присутствия зимы, стряхнула сырость, обогрела землю. Реки и речушки после половодья вошли в привычные берега, луга покрылись пестрым ковром первоцветов, деревья завернулись в шелковый плат зелени. От запаха молодой хвои и цветов кружилась голова. Как старым знакомым Миронег улыбался труженицам-пчелам. Руки соскучились без дела. «Ничего, скоро назад поедем», — бормотал он себе под нос, и от этого заговора уж и сам уверился, что сможет вырвать Марфу из западни, в которую ее загнал долг княжьей дочери.

Древний град Суздаль возвышался на невысоком холме, вытянувшись вдоль тихой Каменки. За крепостной стеной был виден купол белокаменного собора Рождества Богородицы и деревянные маковки малых церквушек. По округе по десную и шую стороны стояли отдельные крепостицы монастырей. «Который из них?»

— Здрав будь, муж почтенный, — обратился Миронег к одному из трясущихся в телегах к граду путников, — скажи, который из них Ризоположения?

— Вдоль прясел к десному краю правь, там будет.

Миронег повернул коня. Руки вспотели. «Пустят ли? Да хоть узнать для начала про нее, а там уж присматриваться стану. Может, кому плату дам, чтоб весточку передали».

Над головой свилась ватная туча, где-то в отдалении прогромыхал первый в этом году гром. Ой, вольет. Поспешать надобно. Миронег сильней ударил пятками конька, понукая. Конь, неохотно, но ускорил шаг.

Ворота монастыря были открыты, но никого кругом не было. Миронег соскочил с коня, привязал его к врытой для этого коновязи и побрел к воротам. Завалиться так, сразу, в женскую обитель было неприлично, надо было спросить разрешения. Первые крупные капли дождя стали срываться с неба.

Миронег подошел к самому входу и громко произнес приветствие:

— Божьего благословения.

— Благослови Бог, милостивый боярин, — в проеме показалась инокиня, еще не старая женщина, со строгими рубленными чертами лица. — Какая нужда к обители привела? — спокойным будничным тоном произнесла она, осеняя Миронега распятьем.

Миронег не стал разуверять ее в своем лжебоярстве, а сразу перешел к делу.

— Матушка, приехала ли к обители княжна Пронская… Марфа?

И так как инокиня молчала, внимательно разглядывая гостя, добавил, перебарывая волнение:

— Вести дошли, что сюда ее должны были привезти.

— Привезли, — тихо проговорила инокиня, и взгляд ее сменился со строгого на непроницаемый, она словно отгородилась от Миронега невидимой стеной.

— Нельзя ли… — Миронег замялся, — нельзя ли как-то с ней повидаться? — сказал и сам испугался своей отчаянной наглости, понимая, что получит отказ.

— Отчего ж нельзя, можно, — пожала инокиня плечами.

«Можно!» — бурная радость заполнила душу.

— Обогнешь обитель и вниз к реке ступай, — указала инокиня, — вдоль реки пройдешь, погост на холме.

— Погост? — все оборвалось, инокиня стала расплываться пред очами. — Зачем погост?

«Они ее туда вызовут? В монастыре в открытую нельзя увидеться».

— Волю последнюю исполнили. Сказывала, схоронить ее по-простому, смирения ради, без почестей.

— Как это схоронить? С чего ее хоронить? Она ж молоденькая совсем, здоровая?! — Миронега зашатало, но он, стиснув зубы, собрался.

«Да она блажная, эта черница! Точно, вон взгляд какой, чумной».

— Я того не ведаю. В колоде[1] ее уж привезли, — сухо ответила инокиня. — Грех никогда до добра не доводит, — поджала она губы.