Марфа поднялась, отряхнула с подола снег, еще постояла, борясь с подступающими слезами.
— Пойдем, Марфуша, студено, — ласково позвал ее Ингварь.
Он стоял тоже в простой одеже детского, без шапки, снежинки путались в жестких кудрях. Гриди отстали на пару шагов, давая князю и княжне остаться у могил одним.
— Все сделаю, как пожелаешь. Выбирай, — предложил Ингварь.
— Отпусти в монастырь.
— Хорошо ли подумала?
— Хорошо.
— В какой желаешь, к нам в Пронскую обитель или к Суздалю, в Ризы Положение?
Или Марфе показалось, или Ингварь выдохнул. Для него все складывалось как нельзя лучше.
— К Суздалю поеду… Завтра же. Только в Пронск заеду, попрощаться.
— Велю собрать все необходимое, — кивнул Ингварь. — До разлива следует успеть.
Марфа смолчала. Ее снова ждала дорога.
Глава XXXIV. Бытие
Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь далеко меж ребер, а перед глазами поплыли бревна стены, словно то плот, удаляющийся вдаль. «Все равно поднимусь!» — упрямо поджал губы Миронег, снова собираясь с силами. Новый рывок. Дикая боль… отпустило. Сел, тяжело выдыхая. На рубахе стало разливаться алое пятно, закровоточила рана.
— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.
— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.
— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.
Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»
— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.
— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?
«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.
— Крепко тебя по темечку приложили, — вздохнула бабка, морща крючковатый нос.
— А мои где? — повернул голову в сторону двери Миронег.
— А твои, то кто? — прищурила бабка выцветшие очи.
Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.
— Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, — где-то над ухом полился голос старухи. — А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет — где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, — старуха все бормотала и бормотала.
«Глебовы, Ингваревы, седмица…» — плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.
— Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, — старуха заработала бойкими руками. — Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.
— Зубр.
— Что? — наклонилась к Миронегу старуха.
— Зубр, одиночка, со стадом не ходит.
— Охо-хонюшки, бредит сердешный, — вздохнула старуха. — А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.
«Жена!»
— Жена! — резко сел Миронег, не почувствовав боли.
Он вспомнил, все вспомнил! Его Усладу пробило копье, он не успел, не уберег, нет ему прощения. Почему подчинился этому князю? Миронег ему не холоп. У воев был долг пред Ингварем, а у Миронега был один долг — пред своей женой, и он его не выполнил. А она так просила сбежать, так молила вместе быть. Надобно было стоять подле нее, наплевав на все… По осени идти к Хопру, а не в Онузу, уводить ее прочь.
— Ну, ты чего всполошился? Оправишься да поедешь к жене, да к деткам, — ласково погладила по плечу Миронега старая Фотинья.
— Княжну где похоронили? — белыми губами прошептал Миронег.
— Какую княжну? — осторожно спросила бабка, пододвигаясь чуть ближе.
— Ус… Марфу, княжну Пронскую.
— Да Господь с тобой, — замахала на него Фотинья, — с чего ее хоронить. Жива живехонька, дай Бог ей здравия.
— Жива? — голова снова поплыла.
«Как она может быть жива? Или показалось… в пылу битвы чего только не покажется… Марфа жива! Жива!!!»
Миронег сгреб бабку в охапку, целуя в щеку.
— Ну, дурной, чего удумал, — беззубым ртом рассмеялась старуха.
— А где она?
— Кто?
— Княжна Пронская. Я ж в Рязани?
— Ты в Рязани. А княжна на вече была, про брата своего Глеба такие страсти сказывала. Такое сердешная пережила, не приведи Господь, Пресвятая Богородица защити, святые угодники…
— Ей поверили? — перебил Миронег.
— Так как не поверить-то, коли Дарен Кострица все подтвердил, а он муж почтенный, честный, про то здесь всем ведомо. Я его вот таким вот мальцом знавала…
— А княжна, она здесь, в Рязани?
— Отъехала она, сразу после вече. Сказывали, к постригу готовится, за убиенного брата молиться и грехи других братьев-душегубов отмаливать. Ей Ингварь приданое давал, замуж выдать хотел, а она ни в какую, от мира решила отгородиться. Оно и понятно, такая-то доля досталась. Охо-хонюшки.
— В какой монастырь?
Миронег свесил ноги, ощупав холодный пол.
— Ты чего удумал, ложись, — опять зашумела бабка.
— В какой монастырь?
— Откуда ж мне ведать, — пожала Фотиния плечами.
— А прознать про то нельзя? У меня тут серебро было, — Миронег пошарил по рубахе.
— Не было на тебе серебра, — поспешно отвела бабка очи.
— Я не в накладе, благодарствую за все, — как можно тверже произнес Миронег, — но мне крепко знать надобно, куда княжна выехала. — Мне дать больше нечего, но мне надобно узнать… Она жена моя. Узнай.
— Узнаю, узнаю, миленький. Ты покуда поспи, а я узнаю, — Фотинья уложила Миронега снова на ложе.
«Жива, жива!» — крутилось в голове.
Дверь скрипнула, это хозяйка выскользнула прочь.
— Бредит, — громко зашептала она кому-то, — про серебро свое спрашивал.
— Мы ему жизнь спасли, — отозвался ворчливый старческий голос.
— Никиша, давай вернем, грешно пораненных обирать.
— Ты над ним как курица над цыпленком квохтала, столько сил потратила, а теперь вернуть?
Миронег, сцепив зубы, поднялся, ноги дрогнули, но удержали. Шаркающей походкой он побрел по горнице на звук голосов, распахнул дверь. Старики испуганно притихли.
— Мне ничего возвращать не надобно, я и сам хотел вам отдариться, — сказал гость маленькому щупленькому хозяину. — Мне только надобно знать — в какой монастырь выехала княжна, и все.
— Прознай, Никиша, вишь, волнуется, — присоединилась Фотинья.
— Прознай, как будто я в княжьи хоромы вхож, — проворчал старичок.
— У отца Иакова поспрошай, — подсказала старуха, — вдруг ведает.
— Попробую. Так ты чей ратный-то будешь, кому сказываться? — с опаской посмотрел на гостя хозяин.
— Никому, я сам по себе.
Силы оставляли, и Миронег поплелся обратно к лежанке. «Надобно ее догнать. Она ведь думает, что меня убили. Она может постричься, тогда назад дороги уж не будет, мне ее не вернуть. Где ж сил набраться? Спешить надобно. Спешить». С этими беспокойными мыслями Миронег снова погрузился в забытье.
