— Так и мы не на них пришли, тебя, каиново семя, покарать! — Ингварь тоже достал меч.

Половцы меж тем, давя копытами пеших и рубясь с верховыми, добрались до плоской вершины. Их кони набрали ускорение и теперь неслись выпущенной стрелой. Вои Жирослава спешно выставляли вперед копья, упирая их древками в снег, готовясь принять удар.

Сшиблись крепко, раненые кони повалились на бок, всадники вылетели из седел, скатываясь под копыта чужих скакунов или натыкаясь на острые лезвия клинков. Но эти первые степняки, смертники, отдали жизни, чтобы товарищи, скакавшие за их спинами, смогли, перепрыгнув кровавое месиво, ворваться в образовавшийся пролом, нанося удары воинам Жирослава и упрямо продвигаясь к возку с бабами.

Ингварь видел краем глаза, что бортник, нарушая приказ — не двигаться без знака, повел десяток на помощь Жирославу. Да и так уж было видно, что пронскому воеводе надобно помогать.

Что было дальше, Ингварь уж не видел. На мощном вороном скакуне к нему приближался сам Глеб. Вои, не сговариваясь, расступились, давая двоюродным братцам все выяснить самим. Ингварь был старше и крупнее, Глеб тщедушен телом, но верток в седле, половецкая кровь — не водица. Оба брата издали воинственный клич и пошли сходиться. Ингварь не видел Глеба уж давненько, должно быть, с похорон Олега. Изменился пес треклятый, что и говорить: разделенное стальной линией наносника лицо стало жестче, черты обострились, а карие очи сверкали лихорадочным блеском, нет не ненависти или злости, а скорее досады. Ингварь для Глеба сейчас — неудобная преграда на пути к власти, и двоюродный брат готовился ее устранить, выковырять, как занозу из нагноившейся раны.

А что чувствовал сам Ингварь? С Романом они не были слишком близки, это не давало горю затопить сердце, но вот осознание, что пред тобой человек, преступивший черту, за которую никто из русских князей со времен Святополка Окаянного не решался перейти, с легкостью поправший основы тех, казавшимися незыблемыми, правил, что внушались юным отрокам с малолетства, — вот это все вызывало у Ингваря ярость. А еще понимание, что, ежели б не глупая выходка сына, Ингваря тоже зарезали бы в пьяном угаре как барана. А Ингврь — не баран, он свою жизнь задаром не отдаст.

Воздух огласил глухой звук скрестившихся клинков, еще один, еще. Всадники развернули коней, отдаляясь и снова наступая. Новые удары. Глеба повело, но он удержался, сделал выпад снизу. Ингварь угадал, успел прикрыться щитом, размахнулся…

— Княжну убили! Княжну убили! — понеслось над холмом.

Оба князя замерли на мгновение. И замерли все воины, шум битвы прекратился резко, до давящей на уши тишины, десятки голов повернулись к князьям.

— Душегуб!!! — зарычал Ингварь, багровея и в пылу забывая, что Марфа в Пронске. — Душегуб Окаянный! Она ж твоя сестра, душа неповинная!

— То ваши ее погубили, чтоб правду не сказала! — как можно громче выкрикнул Глеб. — Все ж то видели, — кивнул он в сторону рязанцев.

— Поганый ее копьем пропорол, — отозвался один из рязанских воев.

Гул пошел по рядам.

Глеб что-то крикнул на степном наречье и, развернув коня, пустился прочь. Оставшиеся в живых половцы, не встретив преграды, последовали за ним. Ингварь хорошо видел удаляющуюся сгорбленную спину двоюродного брата, которая так и напрашивалась получить острее меж лопаток, но сдержался. Он, Ингварь, не окаянный, пусть Бог вершит правосудие. Князь — князю не судья.

Ингварь слез с коня, поклонился на четыре стороны всем — и тем, которые сейчас стояли за него насмерть, и тем, кто бился на другой стороне. Воины разом стащили шишаки и поясным поклоном ответили новому князю Рязанскому.

— Мертвых сбирайте, — сухо бросил Ингварь. — Да в град за санями пошлите. Попам над убиенными молитвы читать, на погосте скуделицы[1] рыть. Поминальную кашу творить.

Тяжелым шагом он пошел к восточному склону, где пронские умирали за свою певунью-княжну. Вороножские холопки уж перегрузили тяжелое тело на возок и сложили перекрестно руки покойному отроку. Одна из баб громко с завыванием читала молитву.

Шатающийся Жирослав, придерживая раненную руку, подошел к князю.

— Наша-то где?

— За стенами Пронска, где ж ей еще быть, — с каменным лицом отозвался Ингварь. — Сего отрока достойного в одежи мужа обрядить и похоронить с почестями.

Крупные хлопья снега повалили с мрачного неба, присыпая человеческую кровь и восстанавливая нарушенное равновесие.

Больше князю здесь делать было нечего. Он вернется сюда по теплому лету выполнять обет. А град назовет в честь Юрия. Нет, Юрию править Рязанью, сидеть на столе отца, Роману меньшому — где-нибудь в Пронске или Переяславле, а вот самому крохотному, совсем еще малому Олегу, ежели Бог приберет Ингваря до срока, быть при старшем брате. Так пусть у меньшого уж в малых летах будет свой городец.

«Ольговом назову», — решился князь.

Ингварь переступил через ноги безжизненного тела и только тут приметил, что это бортник. Как его там звали? Теперь уже неважно. Он сам погиб, сам выбрал такую участь. Ингварь ему не приказывал лезть в самое пекло.

— Добрый воин был, — перекрестился князь, глядя на заляпанное кровью и припорошенное снегом тело десятника. — Царствие ему Небесное.

И Ингварь зашагал, не оглядываясь, к новому столу Златоверхой Рязани.

Глава XXXIII. Вече

— Где мой муж? — Марфа требовательно посмотрела в лицо Ингварю.

Она имеет право знать, Миронег ее венчанный супружник, а она — его водимая. Да, нельзя в стольном граде Рязани даже приближаться к любимому, таков уговор, и девичья коса, неприкрытая повоем, хоть и заставляет щеки краснеть от стыда, а все ж свободно висит за спиной. Марфа приняла условия игры, смирилась, но узнать, просто узнать про него ведь можно? Глеб бежал, но бой же был, про то даже в Пронске уж ведают. Как там Мироша, не поранен ли?

Ой, как ноет в груди, тянет тревога жизненные силы, скручивает сердце непрошенным страхом. Пусть Ингварь скажет, успокоит. А не ведает, так пусть пошлет прознать, не велика забота.

— Где он? — снова повторила Марфа, не дождавшись ответа.

— Как закон праотцов наших гласил, — хрипло проговорил Ингварь, опуская голову и глядя в пол, — за шурина своего месть сотворил, живот свой положив.

— Какого шурина? Чего положил? — ничего не поняла Марфа.

«Какого шурина, что он творил? Зачем что-то творить? Кто его заставил?» — в голове слова Ингваря перемешивались, не желая складываться в нужный смысл.

— Преставился муж твой, сестра. Вдовая ты, — посмотрел на нее Ингварь в упор.

«Преставился? Кто преставился? Чего там еще про вдову?» Марфа всеми силами отпихивала очевидное — Миронега больше нет, нет ее любимого Мироши. Она уже понимала это на уровне подсознания, а уму то прочувствовать воли не давала.

— Кто тот шурин? — загородилась она глупым вопросом.

— Брат твой, убиенный Изяслав, а во Христе Михаил. Муж твой погиб, Марфа, — настойчиво постучал в ее сознание Ингварь. — Я не хотел того, Бог тому свидетель, я оставил его в стороне от сечи, он сам полез, сам, слышишь?! Вот, крест целую про то, — Ингварь выволок цепь нательного креста, приложился губами к краю распятья.

«Погиб», — смирился разум, наконец впуская страшную весть. Марфа медленно села на лавку. «Я сгубила и его, он умер ради меня. Я опять все разрушила. Влезла в его рай, погубила его коз, его пчел, его избу… его сгубила. Мироша, прости меня, прости! Я просто хотела, чтобы ты любил не только это все, но и меня. Я хотела стать тебе нужной, важнее чем пчелы… Дурная. Я люблю тебя».

— Марфа, ты меня слышишь? — донеслись слова Ингваря. — Мне жаль, что так вышло, но на все воля Господня, мы не властны… Да ты поплачь, поплачь, коли хочется, поплачь, пока никто не видит.

И слезы сорвались безудержным потоком, умывая лицо. «Ну, как же так, Мироша?! Ведь ты же отцом скоро станешь. Я знаю, ты дитя свое хотел иметь, сына, продолжателя. Да ты бы даже дочке рад был, ладушкой бы называл. А уж какой отец ладный из тебя бы вышел. Мироша, любенький мой!» Марфа судорожно дернула плечами.