Вои послушно принялись обустраиваться, быстро заполняя собой дикое пространство.

Ингварь в задумчивости подошел к обрывистому краю холма. С севера надвигалась ночь, солнце, вынырнув на прощанье из серых облаков, спешило к окоему. Его лучи мягким розовым светом красили рязанский кремль. Как близко и как пока далеко! Черная тьма стеной вставала за древней Рязанью. Завтра все решится. Ингварь хмуро сдвинул брови и отвернулся от манящего града, обвел очами заснеженные бескрайние просторы.

Не он один находился на краю — никого не замечая, в отдалении одиноко стоял бортник и, ловя последние лучи закатного солнца, рассматривал клочок бересты. Шевелил губами, видно перечитывая написанное вновь и вновь, и то улыбался как блажной, то хмурился, поджимая губы. Не иначе, умом тронулся.

«С этой маетой разберусь позже», — проворчал Ингварь, отправляясь спать.

Тишину раннего по-зимнему темного утра разорвал резкий свист и призывный рев трубы.

— Княже, княже! — кто-то тряс Ингваря за рукав. — Княже, очнись! — над Ингварем стоял воевода Сбыслав. — Глеб с дружиной своей подступился, зажали нас.

Ингварь вскочил на ноги, озираясь. Его ратные спешно натягивали броню и хватали оружие, те, кто успел изготовиться, выстраивались в линию, для обороны.

— С трех сторон — обрывы, а с четвертой вороги, говорил же, не надобно… — ворчал себе под нос, оправляя наручи, Жирослав.

— Чего ж дозорные не предупредили?! — рявкнул Ингварь.

— Прозевали, — сокрушенно покачал головой Сбыслав. — Говорят, вынырнули рязанские как из-под земли, не иначе ведовством попахивает.

— Дозоры умелые надобно ставить, — огрызнулся князь. — Много ли?

— Пока не разобрали. Поганые есть, видно, те половцы, что князей по лету сгубили.

Ингварь побагровел.

— Княже, Глеб Рязанский тя на переговоры вызывает, — подлетел к князю один из детских.

— Никакой он не рязанский, окаянный он! Каин, слыхал про такого?

Ингварь широким шагом пошел к переднему краю готовящейся битвы.

Небо посерело, еще немного и расцветет.

Внизу, выплывая из тени холма, расположилось войско Глеба. Хвост гигантской людской змеи уходил в лес, отчего невозможно было определить, сколько там ратников. Были и половцы, гарцевали на бойких лошадках чуть в отдалении, но немного, и двух десятков не набрать. У подножия, перекрывая дорогу, стояли в основном переяславские, Ингварь сумел даже некоторых признать. Есть ли рязанцы, выставил ли стольный град ополчение, чтобы поддержать Володимерича? Для Ингваря это было важно, он отправил под видом гостей посланников к рязанскому тысяцкому. Передать вести должны были на словах, бересте Ингварь не доверял, но дошли ли те лжегости до рязанской нарочитой чади, успели ли произнести нужные слова, и самое главное — поверил ли тысяцкий, что князь его душегуб… захотел ли поверить?

— Эй, братец, чего забыл у нас, — весело крикнули из тени, и Ингварь признал голос Глеба, — али заплутал? Так мы дорогу покажем.

Глеба поддержал дружный гогот десятков глоток.

— За дикой вирой[1] я явился, — отозвался Ингварь, — к правосудию убиенные князья взывают. И брат твой Изяслав промеж них.

— Мы про ту нелепицу уж прослышаны, — не теряя насмешливого тона, снова прокричал Глеб. — Почто сестрицу мою любимую похитил, да страхом принудил клеветать на меня? Нешто креста на тебе нет — ради стола рязанского такую напраслину на ближнего возводить? Пусти ее ко мне, надо — так выкуп за нее дам, какой пожелаешь.

— Сестра твоя по доброй воле ко мне сбежала, защиты от душегуба-братца искать.

— Так зови ее, пусть при мне то все скажет.

Глеб вел себя так, словно правда была за ним, ни тени сомнения, волнения, страха не промелькнули в его речах, а вот голос Ингваря предательски дрожал, задыхался от бессильной ярости.

— По божьему промыслу я сюда явился, изгнать злодея, — выкрикнул Ингварь в черную тень холма.

— Ежели б по божьему промыслу, так сразу бы к граду подступил, а не сидел в месте проклятом. Не тризну ли ты там с волхвами по покойному брату творил? — это был меткий удар, то, что вчера казалось неважным, теперь играло на руку врагу.

— Обет даю, — как можно громче в небо с истаивающими звездами крикнул Ингварь, — коли одержу победу, срублю град на месте сем и церковь Божию каменную поставлю в честь небесного воина, архангела Михаила.

Обе дружины пошли в бой.

[1] Дикая вира — плата за убийство.

Глава XXXII. Своя правда

Сеча началась вяло, неспешно, словно никто и не собирался лить кровь, а так, пришли поразмяться, побаловаться — помашут тяжелыми мечами в волю да разойдутся. Но все переменилось, как только на безжалостно затоптанный снег упали первые воины, крупными алыми каплями забрызгивая товарищей. Остервенение вспыхнуло сухой стерней, челюсти сжались, а очи засияли ненавистью. Дикие крики ярости и боли стали смешиваться в единую песнь смерти.

Бой закипел, горячим варевом разливаясь по холму. Глебовы ратные наседали на тропу, стараясь прорваться наверх одним мощным живым тараном. Им бы подождать, заставить Ингваревых спуститься вниз, но у рязанского князя не было на то времени, с соперником надобно было расправиться как можно скорее, не дать дрогнуть, засомневаться тем, кто встал под стяг Володимерича, и Глеб кидал наверх все новые и новые силы.

Оба князя в бой не вступали, они стояли в окружении гридей, каждый в удобном для обзора месте, спешно отдавая приказы. Сейчас перемелются передовые полки, и двоюродным братьям тоже придется вынуть мечи из ножен, увлекая за собой оробевших воев, но пока князья возбужденно наблюдают, то радостно восклицая, то в сокрушении сжимая кулаки.

Дружины у Глеба оказалось не так много, как показалось в утренних сумерках, но то были опытные переяславские воины, прошедшие со своим князем не одну заварушку. А еще, к досаде Ингваря, рязанские полки Романа тоже рубились за нынешнего своего князя. «Иуды!» — рассудил Ингварь, хотя умом понимал, что дружинники просто выбрали сильнейшего, поцеловали Глебу крест в знак преданности и теперь следовали крестоцеловальной клятве. А те немногие, кто был предан не граду, а лично семье Игоревичей, после страшной Исадской бойни еще по лету перебрались на Воронож и теперь бились с бывшими товарищами без малейшего сожаления. Страшный закон междоусобицы.

Половцы в бой не вступали, продолжая стоять у подножия, это был последний резерв Глеба, и он не спешил им воспользоваться. Но и у Ингваря были засадные десятки про запас, их у западной кромки держал бортник. Да-да, пусть не думают, что Ингварь злодей. Как бы ему не хотелось устранить досадное пятно на чести сестрицы, он не приложит к этому усилий. Пусть все решится по божьему промыслу. Князь не кинул бортника сразу в самое пекло, Марфе не в чем будет его упрекнуть.

Лжекняжну защищали люди Жирослава, полукругом встав у восточного мыса. Плотная стена широких спин вначале делала женщин, сгрудившихся под перевернутым возком, неприметными, но вот цепь защитников стала редеть, и ратные Глеба смогли рассмотреть пестрые бабьи одежки. «Девка там», — успели они донести своему князю, и Глеб наконец махнул степнякам мчать на холм. Половцы с гиканьем пустили коней в галоп. Тропа была пологой и позволяла коннице двигаться вверх, почти не снижая скорости.

— Стоять! Не пускать! — заорал Ингварь, разыгрывая волнение. «Летите, летите, дурни. Милости просим», — ликовал он в душе.

Теперь надо было захлопывать западню.

— Братцы, с погаными бьемся, с убийцами отцов и братьев ваших! — заорал по едва заметному знаку Ингваря Сбыслав. — Вставай за нас. Правда у нас! Негоже снова кровь христианскую лить!

— Не слушайте, выгоды своей ищут, дурманом лжи опаивают, ­— отозвался снизу Глеб, выхватывая из ножен меч. — Дрогнули вороги, добьем, други, их. Правда за нами, не мы на них пришли!