За время работы Миронег бросал украдкой взгляды на Усладу, но видел только согнутую спину. Рукодельница работала молча и не оборачиваясь, лишь раз девушка ойкнула, чуть подпрыгнув, видно укололась иглой, Миронег злорадно ухмыльнулся.

— Ну, чего там, рубаха-то моя готова? — ворчливо позвал он, снимая котел с очага.

Услада поднялась и, встряхнув мятую холстину, понесла ее хозяину. Так же молча протянула. Миронег что-то хотел пошутить, но замер на полуслове. Столетний дед Корчун, должно, лучше бы концы стачал, чем эта «златошвея» — огромные пляшущие в разные стороны швы морщили ткань и оставляли мелкие прорехи.

Миронег внимательно всмотрелся в лицо девчонке.

— Обед состряпать ты не можешь, — загнул он большой палец, — огонь развести тоже, — загнул указательный, — козу подоить не обучена, рыбу живьем в глаза не видывала, шить, ткать, прясть, видно, тоже, — пальцы на руке закончились. — Так чем же ты целыми днями занималась до того, как ко мне в лес попала, а?

Услада упорно молчала, лишь на щеках выступил румянец.

— Молчишь, ну так я сам скажу, — скрестил руки Миронег. — Ладошки у тебя чистенькие, мягенькие, отродясь никакой работы не знавали. Стало быть, имя-то по хозяйке, боярина какого, а, может, и самого князя Пронского услаждала, верно?

— Да как ты смеешь! — вдруг с неожиданной жесткостью в голосе отозвалась Услада, или Миронегу показалось, или она готова была его ударить, уж больно напряглась ее поднятая в воздух рука. — Да кто ты такой, что б так-то про меня говорить! — карие очи загорелись злостью, ноздри возмущенно раздувались, а подбородок едва заметно дрожал.

— А что я должен думать? — остался невозмутимым Миронег. — Замуж уж точно тебя не собирали. С таким-то приданым, — потряс он рубахой с кривым швом, — нешто в своем уме кто возьмет.

— А я и не собиралась замуж, — фыркнула Услада, — больно надо. Да, может, я в монастырь хотела.

— Не больно-то на молитвенницу похожа. На трутню какую, бездельную, то да.

Девчонка опасно шмыгнула носом, очи блеснули влагой. Услада, прикрывая лицо ладонью, отбежала за угол землянки, явно собираясь реветь. «Довел до слез, — почесал затылок Миронег. — И чего накинулся? Мое ли дело — умеет она там чего али нет? Ну, любили дочку батюшка с матушкой, баловали, ничего делать не дозволяли, ну бывает же и такое. А потом померли, а родне и дела до девки не было. Ежели и совратил кто из бояр, так и в том ее вины нет, не сама ж она в боярскую ложницу вошла, родные небось продали. Чего ж теперь потешаться, пожалеть надобно».

— Трапезничать пошли, уха стынет, — как можно мягче позвал он, подходя к землянке.

— Сыта я, — огрызнулись из-за угла.

— Чего обижаться-то, коли б сразу правду про себя сказала, так и придумывать ничего не пришлось бы.

За углом надрывно всхлипнули.

— Ну, будет — будет, есть пошли, — Миронег подошел к Усладе и потянул за рукав.

Она вытерла мокрые щеки и послушно побрела за Миронегом к поваленному бревну. Вдвоем они сели рядком, пристроив у ног котел, и по очереди стали в него нырять ложками, осторожно выпячивая губы, чтобы остудить варево.

— Чего ж не похвалишь? — прищурился Миронег.

— Добрая уха, лучше, чем у княжьей стряпухи, — охотно согласилась Услада, смущенно улыбаясь.

Чудна девка, то бойкая, чуть в драку не лезет, а то вдруг краснеет на пустом месте. Спросить бы еще раз, кто ж она такая, да нешто правды от нее добьешься, упрямая, что кобылица дурная.

— Боялась я, что прогонишь, коли узнаешь, что совсем ничего делать не умею, вот и сказалась златошвеей, — словно прочла его мысли девчонка, — думала, все равно не распознаешь.

Миронег хмыкнул.

— А тетка Неонила братцу все время на меня жаловалась, мол, ничего путного ни соткать, ни вышить не может, старания нету, руки не так приделаны, — Услада грустно посмотрела на свои раскрытые ладони. — бранились, бранились, братец им сказал — отстаньте, они и отстали.

— А-а, так братец избаловал, — выхватил нужное Микула.

Услада ничего не ответила, лишь едва заметно вздохнула.

— И чего ж ты целыми днями делала, ну, когда от тебя отстали? — осторожно спросил Миронег.

— Княжичам и княжнам меньшим, деткам князя Пронского, песни пела, сказы да байки сказывала, — улыбнулась своим воспоминаниям Услада.

— Да, байки сказывать ты мастерица, — не удержался и поддел Миронег.

— Бывало сядем так у печки, они, божьи птахи, мне головки на коленки положат, а я говорю, говорю да по головкам их глажу, — по щеке Услады снова потекла слеза.

И такой она в этот момент казалась поникшей, беззащитной, без всякой надежды на лучшее, что у самого Миронега горестно сжалось сердце.

— Ну, чего ты опять реветь? — придвинулся он к девушке. — Уж не знаю, чего ты там на самом деле натворила, но коли захочешь в Пронск вернуться, так я князю Изяславу виру за тебя уплачу, — неожиданно расщедрился он.

Услада подняла заплаканное лицо, но ничего не ответила.

— Ты не смотри, что я в землянке живу, — Миронег чуть подался вперед, — коли надо, я серебро сыщу. Так везти виру Изяславу?

Девчонка замерла, по ее лицу было видно, что она что-то для себя решает. Миронег тоже замер, чтобы не спугнуть.

— Ты добрый, — выдохнули розовые губки, отчего по спине Миронега рассыпались шустрые мурашки, — научи меня козу доить, — улыбнулась Услада, — я справлюсь.

Вот и добейся чего от этой сказительницы.

— Сам подою, — поднялся Миронег, подхватывая котел. — Пойду подремлю. А Изяслав, говорят, отходчивый, простил бы, — кинул он, как бы невзначай.

Глава XV. Медосбор

Миронег отточенными движениями делал надрезы в подвешенных на крюки сотах и вниз плотными золотистыми струями устремлялся мед, кружа голову дурманящим ароматом. Услада, сосредоточенно сведя брови, следила, чтобы кадки не переполнялись, и разливала янтарную жидкость по небольшим горшочкам, закупоривая их берестяными крышечками и перематывая тряпицами. К удивлению бортника, его ученица оказалась на редкость старательной, с первого раза быстро улавливала как надобно, сама не стеснялась переспросить, ежели что-то смущало. Раньше Миронег провозился бы целую седмицу, не меньше, а с помощницей они слаженно управились за пару дней.

В камышах у реки наготове стоял срубленный на скорую руку плот. И здесь Услада помогала, как могла, — тонкими изнеженными ручками подтаскивала бревна, подавала веревки. Миронег ворчал: «Сам я, чего схватила, не бабья работа», — а все ж было приятно.

А вчера городская певунья подоила свою первую козу, а потом в детском восторге бегала с подойником, ворковала с умиротворенными козами и гладила кудри игривых козлят. С очагом и стряпней правда дела пока шли туго: кресало в слабых пальчиках не хотело выбивать искры, вода из котла убегала, заплескивая огонь, каша пригорала. Здесь Миронегу приходилось не зевать и вовремя исправлять чужие ошибки. Услада краснела, прикусывала губку, вставала на цыпочки за плечом, чтобы лучше разглядеть, что и как делает опытный бортник.

А уж тесто так просто измывалось над девчонкой, хватая за руки, прилипая к столешнице и пытаясь сбежать наземь. Пек Миронег себе редко, заранее настаивая хмельную закваску и перемалывая тяжелыми каменными жерновами зерно на муку. Хлопотная это работенка, а все ж без хлебушка-то как, не плавать же в вервь, попрошайничать у баб, всякий раз, как захочется отведать румяной корочки. Вот и приходилось выпекать караваи самому. А научил дед Корчун, он, казалось, умел все, не чураясь ни мужской, ни женской работы. Выжить в лесу — вот главная его наука. Теперь Миронег старался обучить ей Усладу, но пока с переменным успехом. Ну, не все сразу, вот мед уже ладно запечатывает, и то уж хорошо.

— А что ты тут зимой делаешь? — бросила через плечо Услада, обернув очередной горшок.

— Лычаницы плету, — подмигнул ей Миронег, — горшки леплю.