-- Вас барышня зовут. Обоих!
ХIV.
Владимир Николаевич окончил юридический факультет-университета кандидатом прав еще восемь лет тому назад и таким кандидатом пребывал до настоящего времени. -- Мы с тобой только "кандидаты прав", -- смеялась Зинаида Петровна, когда все попытки их вырваться из Лаишева оставались тщетными, и на все прошения приходил лаконический ответ: "отклонить".
После петербургской жизни, полной кипучей, лихорадочной работы для ума, сердца и желудка, после постоянного вращения в различных литературных кружках, научных обществах, в среде интеллигентных людей, жизнь в Лаишеве показалась им сущей каторгой. После жизни всеми нервами, всеми фибрами существа, после шумных споров, горячих дебатов, многолюдных собраний, лекций, выставок, разных заседаний, после всего этого нервного столичного грохота, торопливости, суетливости -- разом глубокая мертвая тишина, какая-то странная пустынная тишина, похожая на спокойствие старого заброшенного кладбища... На первых порах молодым супругам показалось, что они внезапно упали в какую-то глубочайшую яму, в колодезь, откуда лишь виден клочок неба с мигающими звездочками, и куда доносится лишь неясный отголосок жизни на земной поверхности. Приехали они в Лаишев зимой, когда городишко был отрезан от всего цивилизованного мира и когда тусклое мерцание общественной жизни городка брезжило лишь в четырех окошках местного клуба, где скучающие обыватели в ожидании партнеров на винт и преферансик, если не толкались у буфетной стойки, то почитывали и газетки. Кругом чуть не на сотню верст -- снеговая пустыня, с грязными пятнами захудалых деревенек, кое-где узкие санные дороги, с медленно ползущими по ним мохнатыми лошаденками, хмурое небо, горизонт которого сливается с снежными холмами, обнаженный лес с голодными волками. А в середине -- Лаишев, центр жизни громадного района -- уезда, и в этом центре, как в глубокой яме, тихо и безнадежно спокойно...
Сидя вдвоем в снятом за 10 руб. в месяц доме, заброшенном наследниками прогоревшего помещика, и прислушиваясь к удручающей тишине и тоскливому завыванию ветра, Промотовы печально переглядывались и молча понимали друг друга...
Как горячи были споры о том, каким путем идет развитие родины, и какая задача стоит на очереди общества!..
Тихо. Только ветер поет свою монотонную жалобную песню, да фитиль лампы шипит, да слышно, как на столе тикают серебряные карманные часы Владимира Николаевича... Изредка темною тенью проскользнет на фоне обмерзших оконных стекол согбенная фигура подгулявшего обывателя, лениво тявкнет собака, церковный колокол медленно сообщит о том, сколько еще осталось спать до утра, -- и снова тихо, тихо...
Горят огни. Зал полон оживленных умных лиц, сверкающих глаз; атмосфера насыщена, как электричеством, нетерпеливым ожиданием любимого оратора... Вот он вышел... Гром рукоплесканий, криков... Потом тишина, но какая же это хорошая тишина!.. В этой тишине столько напряженного внимания, столько напряженной мысли, столько жизни!..
Мертвая тишина. Одна лампа под абажуром смотрит зеленым глазом на Владимира Николаевича и Зинаиду Петровну, да потухающий самовар верещит, собираясь потухнуть окончательно...
И сидят они, огорошенные этой странной метаморфозой, похожие на пушкинскую старуху у синего моря, после того, как та снова осталась с одним худым корытом!.. Да,
В столице шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А здесь, во глубине России,
Здесь вековая тишина...
Особенно тяжело было Зинаиде Петровне. Владимир Николаевич, живя в столице, сотрудничал в толстых журналах, занятый разработкой различных экономических вопросов; он имел некоторую склонность к уединению, к кабинетной работе, хотя, конечно, и для него жизнь в столице имела громадные преимущества. Но Зинаида Петровна по самой природе своей не могла мириться с провинцией, особенно с таким медвежьим углом, как Лаишев и ему подобные гнезда российских обывателей. В Зинаиде Петровне воплотилась вся суетливость, впечатлительность, нервозность столичного интеллигента, с его постоянным неудержимым стремлением к деятельности, к общению и обмену мыслей, с его разбросанностью, разрыванием на части в погоне за умственной пищей, с его жадностью везде быть, все слышать, все знать, на все реагировать. При живом темпераменте все эти свойства столичного интеллигента получили в Зинаиде Петровне свое крайнее выражение. Она сотрудничала в журналах, писала библиографические заметки и переводила с французского, немецкого и английского все новинки иностранной литературы, постоянно путешествовала по редакциям и книгоиздательствам, принимала деятельное участие в женском клубе, где стояла во главе оппозиционной партии, участвовала в организации разных лекций и чтений, посещала каждое заседание вольно-экономического общества, все интересные диспуты, диссертации и успевала еще давать уроки, одним -- платно, другим -- бесплатно...
Всегда в темном платье без излишних украшений, в крахмаленом воротничке и рукавчиках, с короткими по-мужски зачесанными волосами, с быстрыми карими глазами, со стремительной походкой, с торопливостью в темпе говора и во всех движениях, Зинаида Петровна представляла собою неугомонное, неустанное существо... Знакомые говорили, что Зинаида Петровна всегда спешит "в одно место, к одному господину, по одному делу" -- ответ, второпях сорвавшийся однажды с уст Зинаиды Петровны при встрече на улице с друзьями...
И вот этот-то неугомонный человек неожиданно очутился в Лаишеве!..
Первые месяцы Зинаида Петровна напоминала птицу с подрезанными крыльями, которая всем существом своим хочет сорваться с места и улететь в небо, но в бессилии изнемогает. По ночам ее душили кошмары; снилось, что ей необходимо куда-то бежать по спешному, не терпящему отлагательства делу, от которого зависит жизнь близкого человека, но ее не пускают, или что ей надо закричать о помощи, но нет голоса...
-- Зина! Проснись! Ты стонешь... -- будил ее Владимир Николаевич.
-- Боже мой, как тяжело, нехорошо!.. Опять кошмар... Сон улетает... Не спится, думается... А за окном шумит метель, железный болт качается, жалобно скрипит и бьет в стену...
И вдруг к завыванию метели, к этому скрипу и стуку под окном и на крыше примешиваются всхлипывания потихоньку плачущей Зинаиды Петровны.
-- Зина! стыдно!
-- Оставь, Володя!..
-- Я думал, что в тебе больше энергии...
Скука, тоска, неудовлетворенный порыв к деятельности на первых порах нашли себе выход в бесчисленных письмах Зинаиды Петровны к друзьям в столицу. Каждый вечер она садилась к столу и до глубокой ночи ее худощавая рука с тонкими пальцами мелким почерком бегала но листам почтовой бумаги... Но -- увы! Столичные друзья были слишком заняты, чтобы отвечать так же пространно, часто и охотно, как писала Зинаида Петровна из Лаишева. В сущности Зинаида Петровна сделалась отрезанным ломтем, умерла для интересов и дела столичной жизни. Ответные письма были кратки, редки и скоро совершенно оборвались. Даже близкий друг Зинаиды Петровны замолк и стал отделываться лаконическими сообщениями. Эти записочки начинались неизбежным извинением за долгое молчание и кончались неизбежным обещанием написать в следующем письме подробнее...
Владимир Николаевич был в этом отношении счастливее: он писал редко, но всегда по делу, которым интересовались адресаты, и потому получал очень скоро обстоятельные ответы. Переписка эта, впрочем, была лишена лирических излияний и касалась лишь его статей, новых книг, выяснения некоторых разногласий с товарищами по журналистике...
Здесь Владимир Николаевич еще больше ушел в работу и только бесился, что в Лаишев не переехала вместе с ним Императорская публичная библиотека, в которой он нуждался часто до зареза, да изредка ворчал, что не с кем потолковать по своей специальности.
