-- Потрудитесь подать самовар! -- попросил приезжий, когда Ванька, войдя в номер, встал, как вкопанный, и вопросительно устремил на него свои оловянные глаза.

-- Сею минуту! -- отчеканил Ванька и, моргнув бровью, повернулся, чтобы выйти.

Приезжий остановил его:

-- Как мне найти здесь некоего Рябчикова?

Ванька не понял вопроса и предупредительно ответил:

-- Рябчиков не держим: тухнут-с. Соляночку московскую, биточек, щи ленивые можно-с...

Приезжий ухмыльнулся и, видя, что Ванька продолжает стоять с устремленными в одну точку глазами, махнул рукою.

-- Девять, кажется, пробило? -- спросил он вдогонку Ваньке. Тот остановился и, немного замешкавшись, не без труда объяснил, что хотя и пробило девять, но что это все одно, что десять, так как кукушка кричит на один час меньше, чем бы следовало ей кричать по правилу.

-- Девять, примерно, прокукует, а десятый только так, скрипнет; оно и показывает словно десять. Механизма попорчена...

Спустя десять минут Ванька опять уже лежал на диване, и для того, чтобы подать приезжему самовар, буфетчику пришлось опять проделать такую же штуку, т. е. сойти к дивану и ткнуть Ваньку.

-- Что ты, словно мертвый! Будет дрыхнуть-то, -- сердито заметил он Ваньке.

-- Три ночи, Митрий Митрич, не спал как следует, -- оправдываясь, проговорил на ходу Ванька и сердито забурчал про себя: "дадите вы уснуть! ни днем, ни ночью спокою не знаешь"...

С чувством затаенной неприязни к приезжему принес Ванька в 5 поднос с посудой, подал самовар и сердито нахлобучил на него камфорку.

-- Сходите за булками! -- попросил приезжий.

Ванька долго ходил за булками, хотя булочная была в соседстве, и вернулся опять недовольный. Но когда барин не взял от него сдачу, Ванька умиротворился:

-- Горяченький еще! -- сказал он, тыкая пальцем в булку, и хотел было выйти из номера, но тут ему вспомнилось Стратоновское поручение понаблюсти, -- и он замедлил. Взяв щетку, Ванька стал лениво гладить ею пол с облезшею желтой краской и изредка поглядывать на барина.

Приезжий сидел у окна и читал газету. Он был высок, худощав, с продолговатым лицом, впалыми щеками и с большим изрезанным морщинами лбом; длинная борода клином и большие темные волосы, откинутые назад и небрежно рассыпавшиеся, -- делали это лицо еще более вытянутым и худым, а большие серые глаза и прямой правильный нос придавали этому лицу какую-то странную привлекательность, кладя на него отпечаток грусти, ума и вместе с тем гордости. Это было одно из тех лиц, при встрече с которым кажется, что вы где- то встречали уже это лицо, что оно хорошо знакомо вам...

Ваньке это лицо не внушило особенного доверия. Бархатный пиджак, длинные волосы и оседланный золотым пенсне нос, -- все это сбивало Ваньку с усвоенных им понятий о людях: "дьячок -- не дьячок, а пес его знает, из каких он"...

Порывшись в дорожном чемодане, приезжий вытащил что-то завернутое в бумаге. Ванька насторожился. Приезжий развернул бумагу и заварил чай.

-- Зина, вставай-ка! Самовар -- на столе, булки -- горячие, -- громко произнес приезжий.

-- Не хочется, Володя... у-у-ух!.. -- ответил из-за ширм ленивый женский голос.

-- Будет спать... Пора.

-- Какое уж теперь спанье!.. Обед скоро, -- заметил Ванька.

Приезжий от нечего делать взял в руки афишу, в которой были завернуты принесенные Ванькой булки и стал ее прочитывать.

Это было объявление о живых картинах в пользу "Мизернкордии".

"Бисмарк -- З. П. Рябчиков".

Неужели это -- он, брат Зины? Тот самый, которого им предстоит разыскать?

-- Зина!

-- Что?

-- Кажется, я нашел твоего Захара Петровича... -- крикнул приезжий и расхохотался.

-- Где? Как?

-- В живых картинах изображал Бисмарка...

-- Не может быть!

-- Так точно-с, -- сказал Ванька, переставая мести пол, -- очень даже превосходные картины были. Пели, между прочим, однако все уж не то... Ежели бы недельки две -- три раньше приехали, -- и вы могли бы себе удовольствие получить...

-- А вы разве были? -- улыбаясь спросил приезжий.

-- Как же-с! Мы вместе с Григорием -- дворником у нас служит -- ходили в тиятру...

-- Вот я вас давеча про Захара Петровича Рябчикова и спрашивал. Знаете его?

-- Захара-то Петровича? Очень даже хорошо. Порядочный господин. В прошлом месяце нашего хозяина вместе с ним, с Захаром Петровичем, у мирового судили за санитарности... Мы с Григорием ходили полюбопытствовать. Занятно. У них свой дом на Николаевской улице, собственный, двухэтажный, каменный, с мезонином-с. Они с нашим квартирантом знакомы... Рядом с вами у нас маляр живет, патреты рисует... Сын парядочных родителей, а только что сбился с правильной пути... Ха-роший малый, только что компанию водит неподходящую... Репутацию свою замарал...

-- Коридорный И-ван!.. -- раздался громовый голос в коридоре.

-- Это он арет... Сердится! -- ухмыляясь, сказал Ванька и, когда голос еще сильнее загремел но коридору, произнес: -- ну, надо идти, а то осердится совсем, -- и наскоро подогнав к печке сор, вышел за дверь и направился к Евгению Алексеевичу.

-- Соседи завелись, -- сообщил он.

-- Ты вот что, братец: слушай, когда тебя зовут. Спишь много, -- сердито встретил его Евгений Алексеевич.

-- Когда это нам спать? С утра каталажусь... У соседей ваших и был... Тоже надо пол подмести, надо самовар подать, надо за хлебом сбегать, надо одежу, сапоги вычистить, надо рассказать приезжему человеку, где что найти...

И Ванька так много дел переименовал и притом таким страдающим, протестующим тоном, что Евгений Алексеевич удовлетворился и, понизив голос, уже мягко спросил:

-- Кто они такие, соседи-то?

Ванька махнул рукой.

-- Хорошего мало! -- сказал он. -- Не успели еще приехать, а уж унтер приходил, наведывался... Кавалер с дамой. Дамочка все за ширмочкой держится, а все-таки мельком видел: из себя недурненькая, блондинка... Захара Петровича сродственница, надо полагать...

-- Какого Захара Петровича?

-- Вот вам и раз! Какого! Рябчикова, которого вы в тиятре-то разрисовывали... Да немецкого-то принца представлял!..

Евгений Алексеевич неудержанно расхохотался.

-- А фамилию моих соседей знаете?

-- Фамилия? Промотов, господин Промотов...

Евгений Алексеевич встрепенулся.

-- Промотов? А как его зовут?

-- Его -- не знаю, а ее -- Зиной, Зинаидой...

-- Вот что, Иван... На вот тебе мою визитную карточку и отнеси этому господину. Скажи, что я -- здесь, рядом. Ответа, мол, жду...

-- Неужто знакомы?

-- Иди, иди! Не твое дело...

-- Хорошего мало!.. -- пробурчал Ванька и пошел отнести карточку.

Евгений Алексеевич волновался. Он почти не сомневался, что это были те самые Промотовы, с которыми случай свел его в Лаишеве, где он подвизался в труппе, а те жили в качестве "чужестранцев"... За три месяца, прожитых вместе в Лаишеве, они сдружились, привязались друг к другу... То время, три года тому назад, Евгений Алексеевич часто вспоминает и теперь еще. Эти три месяца на берегу Камы прошли так быстро и оставили такое резкое впечатление в памяти... Неужели же они? Какая удивительная и хорошая случайность. Через три года -- соседи...

Евгений Алексеевич поминутно смотрел на дверь, ожидая замешкавшегося Ваньку. Наконец отворилась дверь.

-- Владимир Николаевич!

-- Вот случайность! Ну, здравствуйте?

Лица у обоих были радостные. Они крепко и долго жали друг другу руки и молча и почему-то конфузливо улыбались. Вероятно, они и поцеловались бы, к чему сильно подмывало Евгения Алексеевича, но Владимир Николаевич был человек, несклонный к закадычности, ко всем этим "ты", объятиям и поцелуям... Он был искренно рад этой встрече, но в экстаз вообще никогда не входил.

-- Как вы сюда? Зачем? Надолго ли? Как Зинаида Петровна?

-- Цветет... Ее вы не узнаете... Мы сюда приехали жить.

Они просидели битый час времени, вспоминая прошлое и рассказывая друг другу о том, что произошло с ними за протекшие в разлуке три года, пока Зинаида Петровна не прислала за ними Ваньки: