-- Вы говорите глупости, -- перебила генеральша и, когда муж начал было развивать свою мысль о карьере, повторила несколько раз:

-- Глупости, ваше превосходительство! Глупости! Глупости!

-- Но...

-- Ничего не хочу слышать. Глупости! -- звонким металлическим контральто выкрикнула генеральша, потом зажала свои уши тонкими пальчиками и стремительно выскочила из кабинета.

-- Когда вы начинаете говорить глупости, у меня начинается мигрень, -- сказала она из другой комнаты, и холодный шелест шелковых юбок засвидетельствовал об исчезновении капризной барыни.

"Знаем мы вас!.. Не ухаживает, не воскуривает фимиамов, не бегает за вашим хвостом, -- вот и мигрень появляется" -- самодовольно ухмыляясь, подумал генерал и начал сосредоточенно и напряженно прочитывать свежие циркуляры, смысл которых он понимал вообще туго, и, не доверяя себе, перечитывал всегда по нескольку раз, отыскивая в этих циркулярах чего-нибудь неприятного лично для себя. Хотя они, эти циркуляры; пишутся вообще, но генерал отлично знал, что такое обобщение сплошь и рядом проистекает из нежелания Петербурга оскорблять или делать замечания заслуженным провинциальным администраторам.

II.

Члены правления общества "Мизерикордия" съезжались довольно лениво. Заседание было назначено в 7 часов вечера; было уже около восьми, а никто не появлялся. Наталья Дмитриевна, председательница правления, ходила в возбужденном состоянии духа по пустынной анфиладе комнат и с тревогою ждала лакея с докладом о первом появившемся члене правления.

Генеральша была сильно утомлена: сегодня она выдержала два заседания, принимала визитеров, посетила приют подкидышей и теперь, после обеда, чувствовала потребность переодеться в свободный пеньюар и поваляться на оттоманке с романом Марселя Прево. Но это было невозможно: повестки давно разосланы, отложить заседание не догадались. Надо было нести крест свой. И Наталья Дмитриевна смирилась бы с положением вещей, если бы ее не угнетало еще одно маленькое обстоятельство: а вдруг Волчанский, секретарь общества, возьмет да и не явится сегодня в заседание, а Наталья Дмитриевна не может припомнить, зачем созвано правление. С одной стороны Наталье Дмитриевне приятно улыбалась надежда, что заседание не состоится, но с другой стороны ее пугало, что Волчанского до сих пор нет, между тем как члены могут еще съехаться.

Так и есть: звонок!..

-- Отец Герасим! -- доложил лакей.

-- А за Волчанским послано?

-- Посылали. Их нет дома-с.

-- Это возмутительно! -- с сердцем вырвалось из уст Натальи Дмитриевны. Мимоходом она взглянула в трюмо, поправила волосы и деловитым шагом проследовала в библиотечную комнату, где за большим круглым столом, в обыденное время заваленным книгами, газетами и юмористическими журналами, а теперь покрытым зеленым сукном и окруженным венскими стульями, должно было произойти заседание.

-- Мое почтеньице! Как ваше драгоценное здравие? -- произнес отец Герасим, вставая со стула и направляясь навстречу Наталье Дмитриевне с протянутою рукою, мягкой и пухлой, как у дебелой женщины. (Это был самый ревностный и аккуратный из членов правления).

-- Не особенно, батюшка. Садитесь!

-- Все хлопочете?..

-- Сегодня ужасно устала, -- тяжело вздыхая и опускаясь на диван, ответила Наталья Дмитриевна.

-- Что же-с!.. Труды богоугодные. Потрудитесь во славу Божию! -- заметил отец Герасим, поглаживая свою широкую бороду и откидывая кистью руки густые вьющиеся волосы.

-- Я рада, но что сделаете, батюшка, с таким народом: до сих пор никто, кроме вас, не пришел; даже секретарь наш не пожаловал... Непременно надо десять раз напомнить, просить, словно об одолжении, прийти, а потом еще и посыльных рассылать на извозчиках...

-- Я маленечко опоздал, но у меня есть законные к тому основания, -- смущенно заговорил отец Герасим, и на его жирном лице появились капли пота.

-- Я знаю... Я -- о других...

-- А позвольте полюбопытствовать, какие вопросики изволите предложить сегодня на обсуждение? -- спросил отец Герасим, отирая клетчатым платком свою физиономию.

-- Вопросы?.. Несколько вопросов... Разные...

-- А его превосходительство у себя?

-- Спит.

-- Почивают. Всеконечно, после трудов праведных отдохнуть следует. Я вот к этому не привык, а многие признают за правило после обеда соснуть... А в медицине на сей счет разногласие существует...

Последовала продолжительная пауза. Потом отец Герасим опять начал рассуждать, и его сентенции были убийственно скучны и мучительны: все это были набившие оскомину истины, не только не требующие доказательств, но даже не подающие реплик к разговору. Наталье Дмитриевне так захотелось вдруг спать, что она отдала бы все на свете за право сейчас же улечься на этом самом диване, без подушки, одетой, отвернуться от батюшки к стене и сомкнуть веки. Но лечь было нельзя. Наталью Дмитриевну одолевала позевота, ей делалось прямо дурно от скуки и неисполнимого желания -- лечь. А батюшка продолжал занимать ее разговорами.

-- С вольного воздуха это, -- говорил он, заметив частые позевывания генеральши. -- Когда человек загуляется на чистом воздухе, его всегда позевота беспокоит... Хорошая эта комната. Потолок высокий, обширная, воздуху сколько угодно. По гигиене полторы кубических сажени на человека полагается, а у вас -- сверх нормы. Для здоровья это весьма важно.

-- Вы меня, батюшка, извините... Я, сейчас же вернусь...

-- Сделайте одолжение! Не стесняйтесь!

Наталья Дмитриевна поспешно вышла и радостно устремилась в свой будуар. Там она будет оставаться до тех пор, пока не придет еще кто-нибудь.

Явилась Елена Михайловна Стоцкая, молодая вдова покойного предводителя дворянства. Отец Герасим встретил ее тем же: "Мое почтеньице! Как ваше здоровие?", не вставил только "драгоценное".

-- Здравствуйте. Ух, как здесь хорошо! На улице, батюшка, пурга, страшная пурга! -- звонко и весело заговорила Елена Михайловна, снимая с головы бобровую шапочку.

-- А главное -- воздуху здесь много. Пища и воздух -- это самое главное дело...

-- Ну, не единым хлебом, батюшка, мы сыты бываем...

-- Это -- всеконечно, всеконечно...

-- А чем еще? Счастьем, любовью... Не правда ли? -- с лукавым огоньком в глазах торопливо добавила Елена Михайловна.

Отец Герасим вышел из затруднительного положения очень просто: он вынул из глубокого кармана рясы клетчатый платок и стал сморкаться, отклонив таким образом щекотливый вопрос легкомысленной вдовы, которую в душе отец Герасим всегда называл блудницею.

-- Скажите, батюшка, вы верите в спиритизм?

-- Как-с?

-- В спиритизм.

-- Как вам сказать... Всеконечно, с точки зрения богословской, такие занятия не могут считаться дозволенными, но, без сомнения, сверхчувственное наблюдается... наблюдается...

И отец Герасим рассказал случай: у его покойной тещи были часы, которые лет пять не били, но в тот час, как умереть ее мужу, отлучившемуся с требой в соседнюю деревню, -- часы пробили "три", тесть приехал в два, поел окрошки -- дело было летом, дни стояли жаркие, -- а в три скончался.

-- Как объясните такое загадочное явление? -- разводя руками, спросил отец Герасим.

-- Что же тут объяснять, батюшка? Объелся окрошкой и умер!

-- Тут дело не в окрошке, а в моменте; заметьте: часы пробили три, в три он и опочил...

Но Елена Михайловна не хотела ничего замечать: она смеялась, осыпала отца Герасима искрами своих черных, как уголь, насмешливых глаз и смущала собеседника щекотливыми вопросами.

В комнату вошли еще два члена: один высокий, в серой английской паре, в золотом пенсне, с головой, остриженной бобриком, другой -- массивный, громоздкий, несуразный; первый сейчас же рассыпался мелким бесом перед Еленой Михайловной; красивое лицо его засияло удовольствием, в голосе задрожали какие-то особо-музыкальные баритональные нотки; другой, грузно переваливаясь, сперва подошел под благословение отца Герасима, а потом уже стал здороваться с остальными, холодно и лениво, безразлично к полу и возрасту...