-- Хоть бы еще кого-нибудь из нашей компании сюда командировали... Зина, ты, право, наводишь тоску... Я не могу сосредоточиться на цифрах. Займись чем-нибудь, -- говорил он, видя, что жена слоняется по пустым комнатам и томится скукою.

-- Что мне здесь делать?

-- Ну, переводи хоть что-нибудь! .

-- С тарабарского языка, что ли, прикажете переводить?.. Ах, куда бы пойти!.. -- со стенанием восклицала Зинаида Петровна.

Увы! В Лаишеве, где не только все обыватели, но даже и все собаки прекрасно знали друг друга, у Промотовых было единственное знакомое семейство -- вольнопрактикующего врача Жегунова.

-- Ну, сходи опять к Жегуновым! -- предлагал Владимир Николаевич.

-- Брр! Не выношу. Мне хочется говорить им дерзости и больше ничего. Эта мещанская обстановочка, буржуазная примиренность с обстоятельствами, позволяющая им пользоваться благами с сознанием своих прав на это... Самодовольство!.. Не хочу! Не пойду!

Когда-то Жегуновы работали среди народа: -- он вольнопрактикующим врачом в селах и деревнях, она акушеркой и оспопрививательницей; когда-то деятельность молодых Жегуновых описывалась в газетах, отмечалась, как разрешение вопроса "об обязанностях интеллигенции", но это было очень давно. Работа среди народа продолжалась года два-три. Умер отец Жегунова, священник одной из двух местных церквей, и оставил сыну домик с садом и огородом плюс небольшой капиталец; Жегуновы переселились в этот домик и расплодили ребятишек, он устроил у себя небольшую аптечку, прибил к воротам вывеску: "доктор, бедных бесплатно" и стал лечить от разных недугов местное купечество, духовенство, окрестных помещиков и мещан, зарабатывая до полутора тысяч в год, а она возилась с ребятами, в свободное же время делала для больных бинты, Шила для погорельцев рубашечки... И оба они чувствовали полное нравственное удовлетворение, словно бедные больные только для того и хворали, чтобы Жегунов мог лечить их бесплатно, а погорельцы только для того и горели, чтобы жена его могла шить их ребятишкам кумачовые рубашки...

-- Здесь, Зина, не из кого выбирать... Хорошо, что хотя Жегуновы-то имеются... Все-таки -- живые люди, можно хоть словом-то перекинуться.

-- Мертвые! Не хочу! Не хочу!

Однако побунтовалась Зинаида Петровна год, а на второй стала стихать: занялась переводами, стала писать в столичные газеты корреспонденции, заимствуя материал из отчетов и докладов местного земства. Они выписали несколько толстых журналов и газет и жадно ждали вторников и суббот -- дней, в которые приходила зимою в Лаишев почта. Весна и лето в Лаишеве, на берегу красивой и глубокой Камы, имели такую прелесть, что на это время скука и одиночество исчезали, тем более, что к Промотовым наезжали друзья -- больные нервами столичные интеллигенты -- отдохнуть и поправиться вдали от суетного мира. Через два года жизни в Лаишеве Зинаида Петровна пополнела, похорошела, на бледном прежде лице ее заиграл румянец, мигрени прекратились...

Три года тому назад, летом, появился в Лаишеве и Евгений Алексеевич, познакомился с Промотовыми и с их гостями и все лето прожил с ними в тесном общении. Они читали вместе журналы, катались на лодке, ездили в луговую сторону за цветами и ловили рыбу. Даже Зинаида Петровна начала ловить рыбу...

-- Клюй! Клюй! Клюй! -- нетерпеливо кричала она, когда сидение на берегу реки, в ожидании трепета поплавка, вдруг страшно надоедало ей, -- и начинала шалить удилищем, мешая соседним рыболовам.

Но прошло три года. -- и Промотовы снова забили крыльями, чтобы вылететь из Лаишева, и на этот раз попытка их увенчалась успехом: им разрешили переселиться в губернский город N. "для совместной с родственниками жизни", т. е. с тем самым Захаром Петровичем Рябчиковым, который изображал в живых картинах Бисмарка и который имел с Промотовыми столько же общего, сколько и с самим подлинным Бисмарком. Это счастье усугубилось еще одним неожиданным событием в их жизни: в Одессе умер один неизвестный им господин, оказавшийся дядей Владимира Николаевича, и оставил племяннику на память десять тысяч наследства...

-- Владимир! Мы теперь из марксистов превратились в капиталистов, -- смеялась счастливая Зинаида Петровна и создавала десятки планов, как они устроятся в новом городе, что будут делать и как употребят деньги.

-- Три тысячи мы отложим... Может, у нас еще родится ребенок, -- улыбаясь тихой улыбкою, прошептала Зинаида Петровна, покраснела и потупилась...

-- А остальные, -- продолжала она, -- употребим на какое-нибудь хорошее дело... Ах, если бы опять -- в Питер! Тогда ты бы мог сделаться редактором какого-нибудь журнала, а я... я хоть секретарем! -- весело мечтала она, укладывая вещи к скорому выезду из Лаишева.

XV.

Захар Петрович Рябчиков, исполнив в живых картинах Бисмарка, снова почил на лаврах... Облачившись в бухарский халат, он ходил в туфлях по комнатам, растрепанный, с пухом на голове, с заспанными, заплывшими глазами, не зная, чем бы ему заняться. Шлепанье его худых, стоптанных туфель, отскакивающих от пяток, уныло разносилось по комнатам и, долетая до слуха всегда занятой хлопотливой Глафиры Ивановны, раздражало эту сырую полную женщину. Столкнувшись в дверях с женою, Захар Петрович сделал виноватый книксен и посторонился.

Жена рассердилась и произнесла свое обычное изречение:

-- Нет ничего несноснее, когда мужчина ваших лет целый день болтается без дела. Видеть не могу!..

-- Не смотрите, сделайте такое одолжение.

-- Противно, Захар Петрович.

-- Я, кажется, Глафира Ивановна, вам не мешаю? Ну, и оставьте меня в покое!

Когда Глафира Ивановна скрылась, Захар Петрович заложил опять обе руки за спину и, насвистывая "Ивушку", в такт песне зашлепал туфлями, двинувшись по направлению к детской. Здесь, на желтом крашеном полу, ползали двое ребят, Коля и Толя; они играли в свинки и хрюкали, толкая друг друга головками; третья, девочка Мимочка, стояла тут же, закусив пальчик, и с живым любопытством следила за братьями.

Захар Петрович встал и тоже стал наблюдать за игрой.

-- Толя! Анатолий!

-- Что, папочка?

-- А ты сделай из пояса хвостик! У свиней, милый, всегда бывает хвостик... да! Крючком! Поди сюда.

Коля и Толя вскочили на ноги, и Захар Петрович устроил Толе хвостик.

-- И мне, папочка! и мне!..

-- И мне! -- пискнула девочка, подпрыгнув от восторга на своих тонких ножках.

Но в это время появилась, как deus ex machina, сердитая Глафира Ивановна, и опять-- наставление.

-- Будет вам, Захар Петрович, пустяками-то заниматься! Как не стыдно? Удивительно!

Последнее слово было сильно растянуто и подчеркнуто, и это слово сконфузило Захара Петровича. "У-ди-ви-тельно!" -- еще раз повторила в другой комнате Глафира Ивановна, и было слышно, как она энергично плюнула на пол. Захар Петрович оставил хвостики. Махнув рукой, он бросил ребят и медлительной походкой вышел из детской. В гостиной он остановился около того места, где плюнула жена, и стал разговаривать сам с собою:

-- В углу стоит плевательница, а они изволят харкать чуть не на ковер... Это -- жена потомственного дворянина! Вот это, действительно, удивительно!..

Захар Петрович с сердцем затер подошвою туфли плевок на полу. Раза два Захар Петрович прошелся по гостиной, поправил абажур на лампе, стоявшей на преддиванном столе, и обратил внимание на горничную Палашу, протиравшую тряпкой запотевшие стекла окон. Хищно посмотрел он на голые полные руки Палаши и стал снова прохаживаться взад и вперед, с каждым рейсом приближаясь к горничной. Наконец Захар Петрович был уже так близко, что мог потыкать пальцем в упругую мякоть Палашиной руки.

-- Оставьте, барин! Я барыне скажу, -- сердито прошептала Палаша, не отрываясь от работы.

-- Какие однако у тебя мускулы! Редкость! -- серьезно, с оттенком некоторой научной объективности, произнес Захар Петрович, отступая на приличную дистанцию.