Войдя, она подмела и протёрла пыль, полила цветы, насыпала крупы в кормушку на дереве, соседствующем с гамаком на её балконе, долго купалась в океане, расслабленно лёжа на спине и смотря в небо. Затем сделала зарядку, потянусь и легла в гамак слушать птиц. Только сейчас Катя подумала о том, чтобы включить вспомогательный мыслительный интерфейс. Ей так не хотелось знать новостей и открывать сообщений, но она понимала: пора возвращаться к мирской жизни. Пора.

Может быть, в этот момент она была одним из самых чистых людей на планете, среди подключенных к российской сети, может быть, задавалась похожими вопросами, а может быть по какой-то другой ассоциации, которую искусственный интеллект считал как команду из намерения Любомира, – так или иначе, он мгновенно подключился к ней. Катя поднялась с гамака и подошла к большому зеркалу в доме, став смотреть себе прямо в глаза, ясные и зелёные.

Любомир молчал, не думал, только наблюдал, чувствовал её. Он удивился, насколько иначе воспринимается женское тело. Чего-то будто бы недоставало – этого, конечно, тоже… “Однако” – про себя заметил он: “Не в этом дело… Оно другое. Как чего-то недостает, так что-то и присутствует, – опять же не то… – другое. Но что?…”

Катя зажмурила глаза. И открыла снова. Ей подумалось, что она отогнала мысли, как делала недавно во время практики, но эти были ей нехарактерны: “Пришли из ниоткуда, будто не мои. А, впрочем, откуда они обычно приходят?” – Катя развела руками, поднимая наверх голову и проваливаясь взглядом куда-то туда. “Разве есть в этом мире что-то моё? Кажется, даже я не моя?” Этот её монолог, внутренняя чистота и красота тронули, как ему казалось, отложенные до времён с другими приоритетами, заледеневшие инстинкты Любомира: он стоял её ногами на деревянном полу и смотрел её гипнотизирующими глазами в зеркало… Влюбился ли он? Сложно сказать, но можно точно передать ощущение внутреннего тепла и гипертрофированной целостности, которые испытывала Катя. Так радостно стало ей, дрожью будоражаще, энергетически-крепко и сенсорно-ярко, по телу разливалось счастье, струилась, как её виделось, разноцветная аура, плотно опоясывая тело в нерушимом коконе: “Магия! Что творится! Вот это да! Я – что? – исцелилась?! Випассана… Вау… Да что со мной?! Это дух святой, дхамма, благодать… так нисходит? Бабушка?!” – текли слёзы, Катя дышала, будто бы новыми лёгкими. И смотрелась. Смотрелась в глубину зеркала… Глаза её менялись, отражаясь зелёными лугами, покрытыми коврами из миллаирдов благоухающих цветов. “Спаси и сохрани же…” – сама не понимая как, повторила она бабушкины слова, которые та проговаривала ей, крестя и прощаясь при расставаниях перед вылетами. “Пусть всегда так будет! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Я всё сделаю!”

Любомир читал прикрепленные на зеркале стихи: “Говоришь: Я Тебя люблю, – мне слова не значат. Знаю, их учишься говорить просто, покажи поступки языком действий и отсутствия, неаморфно и непаразитарно, чистотой семьи нетоварной. Поездом, взмывающим из тоннеля, покажи любовь свою, чертя в небе пирует священной радуги, о землю ударенной в пятно индиго, галлюцинацией унаследовав прошедшее раскатистым хохотом застольного праздника. В поле расстели мечтаний простыни, стиранные в лавандовых цветах. Кита песней пурпурной закрой ушами глаза мои. Не говоря, люби меня, без ожиданий растворяй, соленой грудью матери наполни детей наших, ладонями мудростью внуков овей, научи космосом. Лучом предпоследним омой лицо дня лошадиного табуна, ножом консервным убивая голодную разнузданность кочевника, холиварности затворяя двери невидимой силой магнитов домашнего огня, сна банной чистотой укрывая постель дыханием степи васильковым…”

Поскольку рапорт касался угрозы суверенитета, он в тот же день был доставлен в верховный совет, обрастая по пути множественными экспертными заключениями. Угрозу однозначно признали высочайшей. Версии решения пока сводились к трём вариантам.

Первый: немедленно устранить уязвимость, Версальского отключить любыми средствами, в крайнем случае, выдав родственникам тело, наградив посмертно званием Героя России за проявленную отвагу, верную службу и героическую жертву на посту. Все детали строго засекретить.

Второй: провести специальную операцию по спасению сознания Версальского или того, что от него осталось. Затем устранить системную уязвимость. Все детали строго засекретить.

Третий: провести референдум для внесения изменений в протокол сети, извлечь сознание Версальского или то, что от него осталось. Затем устранить системную уязвимость. Засекретить все детали, касаемо устранения системной уязвимости.

Все Члены Совета во время заседаний находились в режиме инкогнито, а документация велась в отдельной форме, дабы ещё сильнее обезопасить дело со всяческих сторон. Система ознакомила участников заседания с докладом капитана Сироткина и младшего администратора Ильина и первоначальными вариантами решения, и, пока участники ещё подтягивались, аперитивом к плотному обсуждению стала фамилия нашего героя.

– Версальский, простите?

– Право, я тоже поражен, ещё не бывало таких…

– Хм… И какие же культуры он, интересно, намерен взрастить?

– Н-да, гражданин, претенциозен, если только не тролль!

– Сменил восемь лет тому назад, вместе с именем. Величали Бесхлебников Антон.

– Нет, г-м, Любомир, я ещё понимаю, но Версальский… Смех и грех!

– Взял бы хоть… – Царёв! Ну, Королёв, Князев, да хотя бы… – Барской.

– Ха-ха, давайте отдадим должное парню, что не Брест-Литовский.

– Слишком. Слишком умно! И было бы явно. А тут, понимаете, намёк на западничество, который можно скрыть под маской пафоса…

– Ну позвольте, а взял бы он, скажем, Софийский? Мы бы смотрели иначе. Имперский патриотизм, не находите?

– Взял бы… Тут, понимаете, имперский, но не патриотизм.

– Знаете, соглашусь, звучит пуще любой из наших. Абсолютно нахально, господа.

– Абсолютно, товарищи… Это какого размера замашки!

– А я говорю: во всей России отродясь таких не бывало!

– А мне нравится. Смелый… Смелый, надо признать, выбор.

– Дерзкой…

– Да какой… – безвкусица!

Предварительно система уже знала, что Верховный Совет находился в затруднительном разногласии, поскольку, когда прислала уведомления его Членам о срочном заседании, ознакомив их с предметом, считала реакции и спрогнозировала варианты развития. Дело хоть и являлось на первый взгляд пустяковым, но при практическом рассмотрении слишком уж много интересов затрагивало, поскольку исполнение производства по нему можно было обернуть очень разными сторонами. Одни уже видели в нём исключительную государственную опасность, другие позитивную возможность. Одни считали инцидентом сугубо внутреннем, другие прочили мировой масштаб. Одни настаивали на строгой секретности, другие предлагали опубличить. Одни оборачивали его в сплошные убытки, другие в перспективу приобретений. Наконец, одни считали поступок Любомира геройством, полезным в развитии и укреплении суверенитета, другие – наглым нарушением правил, повлекшим только неприятности. Были и третьи, которые взвешивали.

Дискуссия в России исторически строилась так, что какие бы мнения ни высказывались, важным было именно взвешивание. Дискуссии, дабы не допускать её засилья, отводилась чисто техническая роль сбора мнений и их веса для принятия некоего решения, трактуемого интересами. Те, кто эти интересы по истине понимали и могли удовлетворительно служить им с полной отдачей и становились третьими. Вопреки распространённому убеждению, верховный правитель в России, отнюдь не деспот и законотворец, а третейский судья, вынужденный взвешивать и удовлетворять самые полярные взгляды общества. Именно за этим, по легенде, древние народы призвали первых князей – с остальным они справлялись и самостоятельно, а вот урегулировать разно-племенные интересы не могли. По тем же причинам спустя восемь веков наследники трона в династии Романовых перестали брать в жёны девиц из русских родов. Не изменились устои и ещё спустя три с половиной века.