— Хорошо, мам.

— Ты не медли…

— А табачку у тебя нет? — откуда-то из глубины подает голос Федосей.

У Пети есть самосада закурки на две, но он боится признаться, мама расстроится.

— Отсыплю у Павла Федоровича, — обещает он. — Я еще прибегу.

…Луна обмывает своим серебряным светом крыши, деревья, заборы, все такое белое, точно в театре, нельзя поверить, что кому-то сейчас грозит опасность.

— Петенька…

Как мама умеет это необыкновенно сказать!

— Иду, иду…

— Прощай, маленький…

Что-то теплое щекочет его лоб… Мама плачет!

— Ну, беги…

Он вприпрыжку пронесся перед часовыми, на секунду остановился на лужайке — направо? налево? — и свернул к Ореховым.

Там уже всё знали. Колька сидел в углу, закутанный в отцовскую свитку, какой-то чудной, взъерошенный.

— Пойдем, Коль? — позвал Петя. — Сбегаем к Ваське?

— Никуда он не пойдет! — взорвалась мать. — Набегался! Пропорол себе руку!

— Где? — шепотом спросил Петя.

— Пуля, — прошептал Колька, еле шевеля губами, так что Петя скорее догадался, чем услышал.

И сколько же гордости в этом его ответе!

— Чего шепчетесь? Чего шепчетесь? — Это уже Колькина мать. — Я вам пошепчусь…

Пете пришлось одному бежать и к Лавочкиным, и к Тулуповым, и к Терешкиным.

Везде уже знают, что Славка Ознобишин что-то натворил и удрал, и Веру Васильевну повесят, если он не явится утром с повинной.

Где только Петя не побывал: обежал чуть не все Успенское и Семичастную, но Славка точно в воду канул. Домой Петя вернулся за полночь. Проходя через площадь, увидел солдат, вбивавших в землю столбы. Сперва он не сообразил, в чем дело, но, когда увидел, что меж столбов прибивают перекладину, догадался и побежал.

В зале горел свет, там не спали. Петя заскочил в спальню, перевел дух и отправился к матери, чтобы рассказать о безуспешности поисков да заодно угостить Федосея табачком. Но едва он вышел на галерею, как услышал Кияшко:

— Ты куда?

— На двор.

— Иди-ка обратно, дотерпишь до утра.

Пришлось вернуться к себе, прикорнуть на лежанке.

…Под утро в штабе поднялась возня, начали выносить тюки: Шишмарев говорил с Кияшко. Как будто они спорили. Потом все стихло.

— Ну, с богом, — снова услышал Петя голос Шишмарева, стукнули отодвинутые стулья, потом хлопнула дверь, и опять наступила тишина.

Петя соскочил с лежанки. Пойти к амбару он не решился: посадят еще самого, и дело не будет сделано. Выскользнул в окно, побежал на Поповку.

Стесняться уже не приходилось, бесцеремонно постучал к Тарховым. Потом обошел все дома. Славки, конечно, там не было и в помине. Напоследок решил заглянуть к Введенскому. Тот тоже ничего не сказал Пете: он не видел Славки, но, когда Петя рассказал о поручении Веры Васильевны, попросил его подождать в кухне.

…Что-то разбудило Славку, а что, он не мог понять. Открыл глаза. Тусклый рассвет пробивался сквозь крохотное оконце. На дощатом потолке, над самым лицом висела большая капля воды. Сырость сочилась из всех досок.

Славка вздрогнул, спустил ноги на нижнюю полку, сел. Надо подумать о том, что ему теперь предстоит. Прежде всего мать. Она сейчас с ума сходит от тревоги. Нужно как-то поставить ее в известность, что он цел и здоров. Самому показываться нельзя, если даже полк уйдет, неизвестно еще, кто останется в селе. Прислушался. Тихо. Лишь шуршало что-то за стеной. Ветерок ли постукивал о крышу ветвями рыжей рябины, воробьи ли шмыгали и тюкали клювами по застрехам…

Андрей Модестович тоже, оказывается, не спал. В руках у него тарелка с хлебом и стеклянный кувшинчик с молоком.

— Как спалось? С добрым утром, Слава. Поешьте.

— Да я не очень…

Хлеб несвежий, молоко такое холодное, что озноб по телу. Лучше бы попросить Введенского сходить к Астаховым, передать Вере Васильевне, пусть она не тревожится. Но он только спросил:

— Ничего не слышно?

— Как не слышно, — усмехнулся Андрей Модестович. — Приходили ночью, спрашивали — не видел ли случайно вас.

— А сюда никто…

— А зачем им сюда? Никто всерьез и не предполагал, что вы можете ко мне забрести.

— Значит, мне…

— Сидеть — и ни гугу. Только я сейчас попрошу вас, пройдемте в дом.

Совсем светло. Зеленый бодрый мир. Трава, кусты, деревья — все покрыто росой, все мокрое, свежее, утреннее. По узкой тропинке Слава прошел к дому. Андрей Модестович распахнул дверь.

— Прошу.

В столовой, как всегда, беспорядок, на столе ералаш.

— Садитесь.

Что-то Введенский очень уж торжествен.

Слава сел на стул, против него опустился Андрей Модестович.

— Я считаю своим долгом… Видите ли, Степан Кузьмич запретил вам с кем-либо встречаться и куда-либо вас отпускать. Пока сам не придет за вами. Он сказал: «Вы мне за него отвечаете. В крайнем случае возьмите ружье и стреляйте, если кто придет, но сохраните мне мальчика». Я считаю своим долгом… Я не состою в партии и не связан партийной дисциплиной. Но я дал слово вас уберечь и хочу уберечь. Однако бывают исключительные обстоятельства. Вас повсюду разыскивает брат. Он обежал все Успенское, всю Семичастную…

Ах вот в чем дело! Быстров не велел никого к нему допускать, а Введенский хочет сделать исключение для Пети. Очень кстати. Петя и передаст маме, что все в порядке.

— Дело в том, что вашу мать… Веру Васильевну… должны сегодня повесить.

— Что-о?!

— После того как вы… После того как вы совершили свой поступок… в штабе, естественно, поднялся переполох. Я уж не знаю, что там произошло, но Веру Васильевну посадили в амбар и объявили, что, если вы сегодня утром не явитесь, вместо вас будет повешена мать. Так вот, я считаю своим долгом довести об этом до вашего сведения. Лично я не сумел бы жить на свете, зная, что моя мать повешена, а я мог ее спасти и не явился. — Андрей Модестович встал и, опершись о край стола обеими руками, раздельно сказал: — Поэтому я вас не задерживаю. Если хотите видеть брата, я позову, хотя я и не сказал ему, что вы у меня.

— А сколько сейчас времени? — встрепенулся Слава.

— Казнь состоится в десять, сейчас восьмой…

— Позовите!

Введенский вышел, вошел Петя. При виде брата он шмыгнул носом.

— Слав!

— Я все знаю.

— Мама велела сказать, чтобы ты ни за что не показывался. Она сказала, ей ничего не сделают…

Славка посмотрел Пете в глаза.

— Ну, а ты — ты пошел бы, если бы маму вешали, или остался сидеть в бане?

Петя отвел глаза. Он не верит, что Славка или мама могут умереть, ему жалко обоих.

— Ты пошел бы?

— Не знаю… — Петя задрожал. — Мама сказала, если ты пойдешь, это ее убьет.

Этот Петька ничего еще не понимает! Надо вести себя так, как Печорин перед пистолетом Грушницкого, как Лермонтов перед Мартыновым, никому не показать, как разрывается твоя грудь…

— Иди, Петя. Ты можешь подойти к амбару?

— Попробую. Маму заперли, а ключ у этого…

— Скажи маме, пусть не беспокоится. Она права, они не осмелятся. Я не приду. Иди.

Петя умоляюще смотрит на брата.

— Слав!..

— Иди.

Он не позволит брату видеть себя слабым, пусть он запомнит своего Славку со скрещенными на груди руками, таким, каким должно быть истинному революционеру. Он прошел мимо Пети, плотно прикрыл за собой дверь. Введенский стоял у окна.

— Андрей Модестович, я пошел… Скажите Степану Кузьмичу, я не нарушал ни одного его приказа, но на этот раз не могу.

И прежде чем учитель успел опомниться, Славка нырнул в заросли сирени.

Вот он и на аллее. Он дисциплинированный революционер, но революционер должен жить с чистой совестью. Бедная мама!.. Думает, что они не осмелятся. На все осмелятся! Шишмарев добрый, а ведь открыл же стрельбу, когда Славка выпрыгнул с планшетом. Война есть война. Добрым можно быть, когда это не вредит делу, которому ты служишь.

Слава прибавил шагу. Он успеет, но мало ли что может случиться. Кияшко нетерпеливый человек, а Слава не сомневался, что казнь возьмет на себя Кияшко.' Петя ничего не понимает… Скучная какая сейчас сирень. Слава уже не увидит, как будущей весной заполыхают здесь лиловые гроздья. Надо торопиться. Он придет и скажет: «Вот он я». Не боюсь я их. Чуточку, конечно, боюсь, но маму люблю сильнее. Они обязательно спросят, где планшет. Может быть, даже будут пытать. Все равно он ничего не скажет…