— А ты не робей, или забыл, что сказал? — решительно объявил Быстров. — Революционный держите шаг!

…Славка вышел из исполкома с бумажкой, написанной витиеватым писарским почерком:

«Циркулярно. Всем сельсоветам… Предлагается с получением сего выслать двух делегатов в возрасте от 13 до 18 лет в воскресенье 11 мая 1919 года в помещение Успенской трудовой школы к 10 час. утра с продуктами питания лично для себя на весь день…»

И 11 мая 1919 года произошло первое собрание молодежи, где провели запись всех желающих вступить в Коммунистический союз молодежи и на котором по предложению Успенского волкома РКП (большевиков) товарища Ознобишина избрали секретарем волостной комсомольской организации.

2

Великие события часто начинаются со слухов, а то и так, с пустых разговоров. На что уж событие — отступление Красной! Армии и приход белогвардейцев, а ведь слухам никто не верил до тех пор, пока не произошло само событие, да и оно-то произошло как-то так маловероятно и невыразительно, будто это не событие, а просто малозначительный эпизод обычного будничного существования.

Проскользнули какие-то сообщения в газетах, да и газеты-то поступали нерегулярно, точно они существовали сами по себе, а Успенское само по себе, доходили какие-то слухи, некоторые люди определенно утверждали, что Деникин вот-вот придет, но шло это все стороной и не имело, так сказать, никакой осязаемости, а ведь русский человек, как известно, не верит словам, ему все надо увидеть, пощупать собственными руками…

До поры до времени занятия в Успенском исполкоме шли своим чередом, власть подбирала где можно хлеб, хотя и без особого нажима, делила и переделяла землю, от случая к случаю разбирались какие-то гражданские дела, и только само начальство в исполкоме, увы, редело день ото дня, да еще Быстров становился все мрачнее и мрачнее, точно приближающиеся события отбрасывали на него свою тень…

Однажды под утро Славу точно кто-то толкнул в бок. Он открыл глаза. Никого. Спит младший брат Петя. Спит мама. Петя спит по-мужски, даже по-мужицки, сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Раннее утро шелестело за окном, и ровное мамино дыхание сливалось с шелестом листвы. Однако ощущение тревоги не проходило. Слава прислушался. Откуда-то доносился скрип телеги, гул голосов. Мальчик соскочил с дивана, надел штаны, рубашку, туфли на веревочной подошве и скользнул в окно.

Возле волисполкома стояло более десяти подвод, мужики и делопроизводители во главе с секретарем исполкома Дмитрием Фомичом Никитиным таскали бумаги, всякие там папки и пачки и бросали их на телеги.

Мальчик встал рядом, хотел спросить Дмитрия Фомича, куда это везут столько бумаг, но тот даже не обратил на него внимания. «Эвакуируются», — вспомнил Слава модное слово и с грустью подумал, что сейчас до него никому нет дела, ему даже эвакуироваться не нужно, настолько он никому не опасен.

Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.

Славе показалось, что его бросили. Оставалось только вернуться домой.

Он пришел, взялся за книгу. Не читалось, а тут еще послышался стук. Стучит-постукивает култыжка дяди Гриши, сторожа волисполкома, он вернулся с войны без ноги. Слышится недовольный голос Павла Федоровича Астахова. Он уже знает об эвакуации, об этом можно судить по его тону. Прежде он заискивал перед дядей Гришей…

Григорий, приложив палец к губам, — тссс! — показал куда-то себе за ухо.

— Что это еще за новости? — недовольно спросил Павел Федорович.

— Мне бы Славу… Вячеслав Николаича, — с усмешечкой произнес Григорий. — Кролики…

— Чего кролики?

— Разбежались. Язви их! Не поймаешь при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…

Над Григорием потешались в деревне за то, что он разводил кроликов, кроликов крестьяне равняли с кошками.

Мальчик встрепенулся, отношение сторожа льстило: с того времени, как Слава Ознобишин стал секретарем волостного комитета молодежи, Григорий признавал его за начальство.

Слава опрометью выскочил из дому. Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.

— Да погоди ты, Славка… Дело-то видишь какое…

Слава остановился.

— Степан Кузьмич ждет, приказал звать втихую, в комитет партии созывает.

— Кого, коммунистов?

— Коммунистов, брат, уже нет, молодежь он ждет — вот кого!

— Значит, кролики…

— Какие там кролики!

В помещении волостного комитета находились все комсомольцы, что жили в Успенском. Они, как в школе, аккуратно сидели на скамейках вдоль выбеленных стен. Быстров вошел вслед за Славой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.

— Товарищи! — сказал он. — Нам пришлось временно оставить Успенское. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание в жизни…

«Нет, не те слова, — с горечью подумал Слава. — Надо бы что-нибудь военное. Определенное. Раздать оружие, например…»

В голубых глазах Быстрова отчаяние.

— Мы ушли… — Он поправился: — Уходим… А вы остаетесь…

— Что же нам делать? — спросил Слава.

— Ничего не делать. Вы — дети. — Самое, самое оскорбительное, что он мог сказать! — Вы никому не страшны, будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания…

«До чего плохо я говорю, — подумал Быстров. — Разве с ними так надо?..» Внезапно лицо его светлеет, голос крепнет, от прежней виноватости, неуверенности нет и следа.

— Но вы — коммунисты. Почти коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Поэтому дисциплина, порядок и молчание! Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов впереди еще большая дорога…

Все ждали наставления, но он неожиданно оборвал:

— А теперь по домам… — Подошел к каждому и каждому пожал руку. — Расходитесь. По одному. А ты, Слава, задержись.

Степан Кузьмич поплотнее закрыл двери.

— Слушай внимательно. — Глаза у Быстрова голубые и печальные. — Никуда мы не уходим, будем по логам, по задворьям скрываться. Воевать! Тебе — ждать. Все примечать и на ус мотать. — Быстров щипнул мальчика за верхнюю губу. — Усов нет, а все равно наматывай. Поручения будут, а пока — через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского… Веди себя смирно, ни с кем не ссорься. Ваш дом обязательно под постой начальству отведут… Смекнул?

Они сидели в большой пустой комнате. В последний раз. Мальчик и Революционер. Слава на диване, Быстров на столе.

Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.

— На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? — Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: — Пить-пить-пить! Пить-пить-пить! — Сперва длинное «пить» и затем два коротких.

Славка повторяет, но у него так не получается. За окном раздается тарахтенье дрожек.

— Есть кто? — слышится властный голос.

Степан Кузьмич вскочил… Знакомый голос!

Вошел высокий небритый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.

Быстров вытянулся.

— Афанасий Петрович?! Здравствуйте, товарищ Шабунин!

— Здравствуйте, Степан Кузьмич… — Приезжий взглядом обвел комнату. — Где же все?

— Нормально, за околицей…

— А это кто?

Шабунин оценивающим взглядом посмотрел на мальчика.

— Руководитель местной коммунистической молодежи.

Шабунин слегка улыбнулся.

— Не мал?

— Мал, да дорог, — серьезно ответил Быстров. — А вы к нам каким образом?

— Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.

В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Плакаты Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.

Слава сжался в комок, ему очень хочется остаться. Шабунин опустился на диван, кивнул Быстрову:

— Докладывайте обстановку.

— Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать… Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…