Шабунин нетерпеливо перебил:

— Ну, а сам, сами? Коммунисты эвакуировались?

Быстров нахмурился.

— Непроявившие себя оставлены по домам.

— А проявившие?

— Собраны в кулак. Отрядик сформировали…

— Что будете делать?

— Появляться то здесь, то там. Советская власть не кончилась. Не давать жизни дезертирам. Нападать на мелкие части противника…

Шабунин пристально посмотрел в окно. Кто-то кричал визгливо, жалобно: то ли кого бьют, то ли оплакивают. Быстров не обращал внимания на крик, и Шабунин отвернулся от окна.

— Уверены, что Советская власть не кончилась?

— Уверен.

— И я уверен.

Славка слушал как завороженный и думал: «Вот что делает людей коммунистами: доверие и уверенность. Доверие и уверенность приносят победу в самых невероятных обстоятельствах…»

Шабунин сжал губы, покачал головой, точно не слышно сказал что-то самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:

— Должен сказать, что положение весьма катастрофическое. — Сердито посмотрел на Славку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: — А ты слушай да помалкивай, мы языкастых не любим.

Его учили помалкивать, но лишь много позже узнал он, что не болтать языком и жить молча — совсем неравноценные вещи.

— …Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Ново-силы И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатился к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним, и чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним…

Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.

— Разрешите обратиться к уездному комитету партии?

— Обращайся, — Шабунин поморщился. — Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.

— Много коммунистов ушло в армию?

— Кого послали, но кого велят и придержать. Сейчас тут — тот же фронт… Требуется разумное равновесие.

Быстров с надеждой в голосе сказал:

— Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? Афанасий Петрович, я очень прошу!

— Нет, нет, — сухо обрезал тот, — мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь останется?

Молча протянул Быстрову руку, подошел к дивану, протянул руку Славке и сказал:

— Ну, я пошел.

Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.

— Селиванов!

Парень встрепенулся, задергал вожжами.

— Давай в Покровское.

На речке кто-то стучал вальком, девка или баба делает свое дело, полощет белье.

— Все нормально, — негромко сказал Шабунин и, сидя уже в тарантасе, озабоченно спросил: — А как ваши люди, Степан Кузьмич, вы в них уверены?

Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул. Тотчас же издали послышался ответный свист, конский топот и чьи-то голоса.

Шабунин обернулся: из-за дальних изб к волисполкому мчалось несколько всадников.

— Прямо как в иллюзионе, — сказал Шабунин, — но запомните: здесь вам придется хватить лиха не меньше, чем на фронте.

— Это, конечно, что и говорить… — вздохнул Быстров.

— Ну, вот и договорились, — Шабунин легонько хлопнул кучера по плечу. — Поехали.

— Кто это? — спросил Слава, когда они отъехали.

— Секретарь укома. Серьезный мужик… А ну, как кричат перепела? — повернулся Быстров к мальчику. — Давай, давай!

Слава подумал, что это очень уж неконспиративно, но подчинился приказу:

— Пить-пить-пить!

И задохнулся от жуткого предчувствия опасности.

3

День стоял удивительный, солнечный и в то же время прохладный, какие бывают только в бабье лето. В открытое окно библиотеки народного дома вместе с неясными сельскими шумами лилось жужжанье запоздалой пчелы, еще собирающей нектар с последних осенних цветов.

Здесь же пахло старым устоявшимся деревом и благородною книжною пылью библиотечных шкафов.

Слава сидел в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика лежали книги. А за спиной вздыхал заведующий нардомом, бывший адвокат Андриевский. Он все пишет. Интересно, кому? О чем? Наверное, письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно зовет он Петроград? Мол, живы, не беспокойтесь, все хорошо… А может быть, заговорщицкие письма? От него этого можно ждать, не любит он Советскую власть… Думая об этом, Слава смотрит в окно на синее небо, на застывшие деревья в саду. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из «Рудина» или «Базарова». Впрочем «Базарова» не существует. «Отцы и дети». Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети…

Слава вздрогнул, услыхав знакомый голос.

— Что это вы тут пишете, Виктор Владимирович?

Слава поднял голову над спинкой кресла. В дверях библиотеки стоял Быстров, похлопывая ременным хлыстиком по запыленным сапогам. Думают, что он уехал, а он не уехал — ездит себе по волости, появляется то тут, то там, даже вот в нардом заглядывает.

Быстров бросил небрежный взгляд на Славу.

— А, и ты здесь…

И снова спокойно и негромко спросил Андриевского:

— Что пишете?

Андриевский встал.

— Письма.

— Интересно…

Быстров протянул руку, и… Андриевский подал ему дрожащей рукой сероватый листок.

— Мечтаете вернуться в Петроград? — Быстров вернул письмо. — Не советую.

— Я вас не понимаю.

Быстров сел, и Андриевский, немного подумав, тоже сел.

— Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить, — сказал Быстров.

— Я весь внимание.

— Вы газеты читаете?

— Иногда.

— О положении на фронте осведомлены?

— Приблизительно.

— Н-да, положение того… — Быстров испытующе посмотрел на Андриевского. — Может случиться, Деникин докатится и до нас…

— Когда?

— Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, то ненадолго. На всякий случай я и хочу вас предупредить…

Андриевский спросил, стараясь не встречаться взглядом с Быстровым:

— Меня?

— Вас. Именно вас!

…Слава еще не понимает, к чему клонит Быстров, но чувствует, что между ними дуэль…

— Не вздумайте уезжать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Сохраните все народное имущество. Вам ничего не грозит со стороны деникинцев, но вести себя лояльно. Понятно?

— Простите, не вполне понимаю… — Андриевский, кажется, действительно не понял Быстрова. — Если придет Деникин… Вы хотите связать мне руки?

— Вот именно.

— Превратить в сторожа народного имущества?

— Вот именно.

— Ну, знаете ли… Слишком многого вы хотите от меня, Степан Кузьмич!

— Я хочу сохранить этот дом и все это — книги и прочее для наших людей.

— А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам?

— Не успеют! — Быстров повернулся к Славе. — Ты слышал разговор? Вот мы и поручим тебе помогать Виктору Владимировичу.

Андриевский смерил Славу уничтожающим взглядом.

— Ему?

— Не одному ему, конечно, — молодежи…

«Зря Быстров ему так доверяет, — подумал Слава, — мы бы и без него справились. Неужели Степан Кузьмич не замечает, как ехидно он кривит рот?»

Андриевский между тем встал и, картинно закинув голову, спросил Быстрова:

— Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, ничего не хотят оставить вне политики… — Андриевский встал, прислонился спиной к книжному шкафу. — Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы вмешиваете в политику детей?

— Чтобы некоторые взрослые меньше занимались политикой! Ну как, вы согласны на мое предложение? — Быстров ударил хлыстом по голенищу.

Андриевский пожал плечами:

— Я не против, что в моих силах…

— Ну вот и договорились, а ты, Славка, скажи ребятам — пускай сюда ходят, читают, танцуют, устраивают спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи…