— И не подумаю! — Андриевский побагровел.

— Даст, — сказал Быстров, будто не слышал Андриевского. — Ты будешь здесь представителем молодежи, и если… — Быстров секунду помедлил, будто раздумывая, как назвать Андриевского — господином или товарищем. — Если гражданин Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию и я узнаю, то… пусть пеняет на себя. Время сейчас сам знает какое. Ну, а если по вине гражданина Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, то опять-таки ему завидовать не придется. Пошли. — Быстров взял Славу под руку. — Вечером еду в Тулу.

Слава понял, что с таким же успехом Быстров мог назвать Орел, Курск, Москву, — никуда он не уедет…

Спустились с крыльца, свернули в аллею. Сирень давно отцвела, рыжие, кисти пошли в семена. Слава дивился Быстрову, никуда он не уезжает, ничего не боится. Он кого-то напоминает Славе, идет не свойственной ему медленной походкой — за ним никогда не поспеть, а тут точно прогуливается.

Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Слава отмахивается, но пчела носится вокруг как угорелая — не надо махать руками.

— Ну, прощай, — наконец произнес Быстров.

Слава не успел и ответить, ничего не успел сообразить, как Быстров нырнул в заросли сирени — и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского, учителя географии Андрея Модестовича, а тот не слишком обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится?

4

 Несколько дней тишины, и вдруг они появились. Должно быть, спешили. Небольшой конный отряд. Обычные кавалеристы вперемежку с казаками. Черные маслины в розовом винегрете. Спешились у церкви, квартир не искали, пошли по избам, лишь бы пожрать да прихватить чего на дорогу. «А ну, хозяйка, собери…» — «Да чего собрать-то». — «Шти, вот что. Момент!» Кавалеристы умеют кур ловить. Раз, раз!.. «Да что ж вы, разбойники, делаете!» — «Твое дело, тетка, пожарить, а наше пошарить». Пожрать, и опять на коней…

Астаховых миновали. К ним обычно заворачивало начальство. Обойдут — не обойдут, обойдут — не обойдут, любит — не любит…

Любит! Нервный стук в стекло. Никуда не денешься, выходи. Появилась Надежда, батрачка Астаховых, за нею Павел Федорович.

— Кто тут хозяин?

Офицер, сопровождаемый четырьмя казаками. Подтянут. Брит. Молод. Любезен.

— Э-э… Ротмистр Гонсовский! С кем имею честь? — С этаким прононсом: Гоннсовский! И даже с полупоклоном. — Э-э… Пардон… В силу обстоятельств военного времени обязан произвести осмотр помещения…

И опять этакий легкий жест рукой: извините, ничего не поделаешь…

Вера Васильевна читала. Надо же делать вид, что сохраняешь полное присутствие духа.

— Пардон… Откройте.

Офицерский пальчик постучал по сундуку.

— Заховали куда-то ключ.

Наивный человек Павел Федорович!

Ротмистр к одному из подручных:

— Ефим, взломать…

Павел Федорович кинулся к сундуку.

— Я открою!

Наволочки, простыни, исподние юбки, рубашки, штуки сатина, мадаполама…

— Ефим… — Ротмистр пальчиком указал на простыни. — Для нужд армии… Офицерам тоже нужно на чем-то спать. Ефим, а теперь — если вам что требуется…

Казакам требуется мануфактура. Три, четыре, пять. Вернулись в залу. Легкий полупоклон в сторону Веры Васильевны.

— Пап-ра-шу открыть чемоданы.

Казаки раструсили белье по столу: детские штанишки, старые блузки…

Вера Васильевна сберегла один гарнитур — воспоминанье о лучших временах, рубашка и панталоны, французский батист, кружева, нежность, воздух… Пушистое облачко легло на стол. Гонсовский балетным жестом простер над ним руку, и… облачко растаяло.

— Простите. Но… Бывают обстоятельства, когда и офицеры нуждаются в таких…

Лицо ротмистра осенила туча, он строго взглянул на Павла Федоровича.

— На два слова. Масло?

— Сметана есть.

— Сметану не берем.

— Не сбивали еще.

— Проводите в погреб.

В погребе бочки полторы сливок, Павел Федорович не спешил сбивать масло. Бочонок с топленым маслом врыт в землю, притрушен землей.

Гонсовский заглянул в бочки.

— Пейте, ребята, — разрешил он казакам. — Полезная штука.

Павел Федорович нашел даже кружку.

— Угощайтесь.

Казаки зачерпнули. Раз. Другой. Много ли выпьешь кислых сливок?

— Пошли…

Гонсовский чего-то искал.

— А здесь что?

Указал на амбар, сложенный из рыжего известняка.

— Хозяйственный скарб.

Откройте.

Ох, как не хотелось Павлу Федоровичу открывать амбар! Но возразить не осмелился.

Возразил другой — Бобка! Залаял, затявкал, загавкал, забрехал, залился всеми собачьими голосами: прочь, прочь, не пущу! Уходите! Неистово залился…

Гонсовский испуганно оглянулся.

— Где это?

— Не бойтесь, на цепи, — успокоил Павел Федорович. — За амбаром, на пасеке.

— А у вас пасека?

— Небольшая, для себя.

В амбаре пустынно и холодно, здесь бывало побольше добра, а сейчас — сбруя по стенам, части от косилок, от молотилок, мелкий инвентарь — топоры, вилы, лопаты…

— А это что?

Точно не видел!

Семенной овес. Отличный, трижды сортированный овес. Без васильков, без сурепки.

— Овес.

Гонсовский запустил руку в закром, ласково и вкрадчиво захватил зерно в горсть, раскрыл ладонь, рассматривая овес, точно жемчуг, овес и лился с ладони, как жемчуг.

— Ефим, быстро! За подводами!

Ефим повернулся, засеменил, почти побежал. Павел Федорович чуть не заплакал.

— Ведь это ж семена. Семена, поймите. Ведь это ж хозяйство…

— Любезный… — Гонсовский опять стал Гон’нсовским. — Мы поймем друг друга. Служение отечеству требует жертв. И с нашей стороны и с вашей. Я бы мог реквизировать фураж, но не хочу, не нахожу нужным, беру от вас этот овес как доброхотное даяние, могу даже выдать расписку. Считайте, овес у вас забрал сам генерал Деникин. Когда Антон Иванович займет Москву, законные власти возместят все…

Насмехается, сукин сын!

Слава шел, чуть отстав от Гонсовского. Офицер вел себя как на балу, даже непонятно, почему всхлипнул Павел Федорович, всё вежливо и не обидно.

— Не волнуйтесь, вас не заставят пошевельнуть мизинцем, — успокоил Гонсовский хозяина. — Мы сами погрузим.

Должно быть, фураж-то он и искал!

— А пока покажите пасеку.

Небрежной походочкой вышел из амбара и завернул за угол. Пчелы игнорировали посетителей, зато Бобка выходил из себя. На пасеке тоже амбар, поменьше, где хранились принадлежности пчеловодства. Бобка, привязанный на цепь у двери амбара, выкопал под амбаром нору и обычно дремал там. Но сейчас метался, прыгал, выходил из себя.

Гонсовский любезно осклабился.

— Зайдемте-с?

Павел Федорович ногой придержал собаку, снял замок, открыл дверь.

— Заходите.

Слава потрепал Бобку, вошел за остальными. Пес не унимался: брехал, брехал…

Гонсовский обошел и этот амбарчик, он и здесь заприметил в углу бидоны.

— Выкати-ка, — приказал он одному из казаков. — Поглядим, что здесь за сметана…

— Там мед, — глухим голосом промолвил Павел Федорович. — Для подкормки пчел.

— Ошибаетесь, — весело поправил Гонсовский. — Для подкормки кавалергардов его императорского величества.

Казак выкатил бидон, второй, поднял с одного крышку.

— Пробуй, — приказал Гонсовский.

Казак запустил руку в бидон, пальцами достал комок засахарившегося меда, с аппетитом откусил, еще откусил…

— Сладкий? — спросил Гонсовский.

Казак ухмыльнулся.

— В плепорцию.

Носком сапога Гонсовский тронул бидон.

— Взять.

Казаки покатили бидоны к дверям. Павел Федорович не осмелился возражать. Да он и знал: возражать бесполезно. Это был, так сказать, элегантный грабеж. Все честь по чести, но попробуй возрази.

Однако все-таки нашлось кому возразить.

— Благодарю, — вежливо произнес Гонсовский, слегка наклонив голову, переступил порожек и… закричал что есть силы.