Вода текла с нее, мутная вода, а вокруг стройных ног собирались в кольцо кровавые струйки соперницы Ямуны.

Радовались, багряные, переливались на солнце…

— Ты одурманила меня, превратила в ходячий фаллос без души и сознания, я прожил с тобой три года. Первый раз ты принесла мне тройню, затем — опять тройню, и вот: еще двое детей спали у тебя на руках, когда ты покидала хижину, казавшуюся мне дворцом.

Женщина молчала.

И безмолвствовал призрак за спиной Шантану, стараясь не касаться радужного ореола.

— Где наши дети, жена? Где они, Ганга?! Я полагаю, их можно найти на твоем дне, где с ними играют скользкие рыбы, или кости младенцев сверкают белизной в прибрежных тростниках? Но речь не о них, подлая супруга и смертоносная мать! Речь о тебе и нашем последнем отпрыске.

Прекратила вечный ропот осока, утихли птицы над водной гладью, смолк шелест деревьев — мир внимал Шантану.

— Слушай же меня, богиня! Если когда-либо, вольно или невольно, словом или делом, прямо или косвенно ты причинишь вред этому ребенку — рожать тебе мертвых змей на протяжении тысячи лет ежегодно! Я, Шантану, наследник престола в Хастинапуре, ничем не погрешивший против долга кшатрия, возглашаю это!

Принц собрался с духом и закончил:

— Да будет так!

Ореол вокруг него на мгновение вспыхнул ярче солнца — и погас.

Поэтому Шантану не видел, как призрак, спотыкаясь, подошел к отцу с сыном, положил зыбкую ладонь на пушистую головку младенца… и исчез. Как не бывало. Лишь долгий вздох разнесся над речной стремниной.

Ганга вышла из кровавого кольца и щелкнула пальцами. Дитя выскользнуло из отцовских рук и по воздуху проплыло к матери.

Судорога скрутила крохотное тельце тугим узлом, на губах выступила пена, как бывает, когда ребенок срыгивает после обильного кормления, но потрясенному Шантану было не до того.

— Да будет так! — тихо повторила богиня. — Но и тебе не ведать покоя, глупый муж! Сейчас ты похож на юродивого, который кинулся растаскивать влюбленных только потому, что несчастная девица стонала и вскрикивала, а юродивому стало ее жаль! Но слова произнесены, а я не хочу тысячу лет рожать мертвых змей…

Женщина прижала дрожащего ребенка к груди, с бесконечной скорбью посмотрела на притихшее дитя — и водяным столбом опала сама в себя.

Шантану рухнул на колени, запрокинул голову к небу и завыл.

В чаще откликнулись шакалы.

Именно в этот скорбный день царь хайхайев по прозвищу Тысячерукий, пребывая в дурном настроении, силой отберет теленка у отшельника по имени Пламенный Джамад.

На обратном пути Тысячерукий насильник встретится с сыном Пламенного Джамада, суровым Рамой-с-Топором, и лишится всей тысячи своих рук, а затем — и жизни. Родичи царя в отместку убьют престарелого Джамада, сын справит поминки по отцу — и топор его, подарок Синешеего Шивы, с того дня не будет знать устали.

Пять лет станет гулять Рама-с-Топором по Курукшетре, и кровью умоются хайхайи, а всякий кшатрий, оказавшись внутри незримых границ, что очертит гневный мститель, умрет плохой смертью.

И пять озер в Пятиозерье потекут кровью вместо воды. Кровью кшатры.

Говорят, по ночам из этих озер пьет тень Пламенного Джамада, и жалобно мычит рядом с духом отшельника краденый теленок.

Телята умнее людей, а кровь плохо утоляет жажду…

Зарницы полыхают над Полем Куру, воют шакалы, кричат голубые сойки-капинджалы, и у проходящих мимо людей дергается левое веко.

Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду. Смотрел на расходящиеся круги. Один, второй, третий, третий с половиной…

Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца.

— Ну и?.. — непонятно обратился Старик к самому себе. — Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли?

— Эй, Словоблуд! — надсадно раздалось у него за спиной, и после паузы, переждав приступ кашля: — Это ты, старина?! И тебя позвала… текущая в трех мирах?

Похожий на кукушку старик, кряхтя, обернулся и задрал лысую голову вверх.

Шея его при этом хрустнула так, что впору было бежать заготавливать дрова для погребального костра.

На склоне, у кривой ольхи, стоял еще один старик. Похожий на болотного кулика, и потому заодно похожий на старика первого.

Даже одет был примерно так же — и солнечные зайчики, спрыгнув с ожерелья пришельца, гурьбой заскакали вниз, к своим родичам.

— Ну вот… — пробурчал первый старик, которого только что во всеуслышание назвали Словоблудом. — Стоило тащиться во Второй мир, дабы узреть этого впавшего в детство маразматика! Ушанас, друг мой, светоч разума, ты не хочешь прогуляться во-он туда… и как можно дальше?!

— Шиш тебе! — Старик, похожий на кулика, действительно скрутил здоровенный кукиш, помахал им в воздухе и стал спускаться к реке.

Последний отрезок пути он проехал на той части тела, которая всегда считалась особо важной для знатока Вед — усидчивость, усидчивость, почтеннейшие, и еще раз усидчивость!

Первейшая заповедь брахмана.

Минут через пять на берегу стояли уже два старика. Молчали. Палками в воду тыкали. И всякий, кто знает толк в людях, успел бы заметить искры приязни в выцветших старческих глазах, искры приязни — и еще трепет сохлой руки, когда один из старцев, не глядя, потрепал другого по плечу и отвернулся. Чтобы скрыть предательский блеск под плесенью блеклых ресниц.

Надо полагать, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, и князь мятежных асуров Бали-Праведник были бы весьма озабочены, расскажи им кто про эту удивительную встречу. Потому что на берегу Ганги встретились два родовых жреца-советника, двое Идущих Впереди: Брихас, Повелитель Слов, Наставник богов, которого Индра в минуты веселья звал просто Словоблудом, — и Наставник асуров Ушанас, чье искусство мантр до сих пор считалось непревзойденным.

Сура-гуру и Асура-гуру.

Но, не считая этих двоих, берег был пуст — лишь в дальней протоке, еле различимые с такого расстояния, возились пятеро рыбаков. То ли бредень ставили, то ли — еще что…

Потому и не заметили, как двое почтенных старцев рука об руку вошли в воды Ганги и двигались до тех пор, пока речная гладь не сомкнулась над их лысинами.

— …Вот, сами смотрите! — всхлипнула Ганга и невпопад добавила: — А он меня проклял, дурачок…

Последнее, видимо, относилось к вспыльчивому Шантану, а не к годовалому карапузу, шнырявшему меж колонн на четвереньках. Перед самым носом малыша порхала золотая рыбка, растопырив сияющий хвост, и ребенок взахлеб хохотал — изловить проказницу не удавалось, но зато какая потеха!

Оба старца, как по команде, честно воззрились на карапуза. Дитя себе и дитя: сытое, ухоженное, ручки-ножки пухлые, мордочка чумазая — хотя как это ему удается на дне Ганги, в подводном дворце матери рек, оставалось загадкой.

Закончив осмотр, наставники перевели взгляды на пригорюнившуюся Гангу. Богиня сидела, подперев щеку ладонью, и жалостно хлопала длиннющими ресницами. Хотя это не красит женщин, но от стариков не укрылись благотворные перемены в облике «Текущей в трех мирах». Пополнела, что называется, «вошла в тело», хотя до весеннего разлива оставалась куча времени, на щеках румянец, глаза теплые-теплые, особенно когда на ребенка косится… Былая властность сменилась тихим покоем пополам с озабоченностью: рыбка-то шустрая, захороводит младенца, а там и нос разбить недолго!

Видно, быть матерью рек — это одно, и совсем другое — быть просто матерью.

Мамой.

— Прости, милая, но я одного в толк не возьму, — вкрадчиво начал Ушанас, толкнув локтем в бок собрата по должности.

Уж больно откровенно пялился друг Словоблуд на раскрасавицу — любил старик фигуристых: седина в бороду, а бхут[35] в ребро…