Если из двенадцати тысяч подписчиков, которых имеет Journal des débats, четыре тысячи обыкновенных любопытных, не ищущих и не понимающих в нем ничего, кроме новостей, то четыре тысячи, сверх удовлетворения своего любопытства, находят пищу невинному злословию и, наконец, только четыре тысячи почерпают из него ложные идеи и ложные надежды. Я полагаю, что было бы чрезвычайно неудобно и нисколько невыгодно вовсе запретить эту газету. Запрещение раздражит двенадцать тысяч лиц, из которых восемь не догадаются о причине того, но раздражение последних ободрит толки тех, которые будут искать ее в злонамеренном удовольствии, испытываемом ими при чтении газеты. Да и притом, они не будут от того менее преданы своему делу, а правительство утратит возможность знать, при помощи реестра подписчиков газеты, число и имена их.

Впрочем, значительное количество подписчиков Journal des débats есть обстоятельство, из которого правительство может извлечь огромную для себя пользу, так как оно доставит ему возможность, без ведома самих злонамеренных, склонить их к государственным интересам. В этих видах необходимо, чтобы издатель и редактор этой газеты был выбран самим правительством, получал бы от него жалованье и в то же время имел бы выгоды собственно от газеты, но они должны быть менее значительны, чем жалованье. В распоряжении этого-то лица будет внутренняя цензура всего, входящего в газету; он станет вычеркивать и переправлять все, что не согласуется с правительственными видами; будет составлять и печатать небольшие статейки, выгодные для правительства и в то же время согласные с тоном газеты, так чтобы они могли считаться за написанные обычными его сотрудниками. Одним словом, редактор от правительства будет поступать так, что газета произведет иное впечатление на читателей, а последние не заметят перемены и не будут подозревать постороннего влияния»[108].

После этого, по распоряжению Наполеона, на газету был совершен «наезд», и она получила название Journal de l’Empire (Газета империи). Причем она не просто получила другое название, ей пришлось потом искусно скрывать между строк свои реальные взгляды, а по сути – стать послушным эхом официального наполеоновского «Монитора» (Moniteur).

Забегая вперед, скажем, что лишь в 1814 году Бертен смог вернуть своей газете первоначальное название. Он открыто встал на сторону роялистов, за что во время Ста дней газету у него отобрали.

Но это все будет потом, а пока же, став императором, Наполеон (в 1804 году) постановил следующее:

«Комиссии из семи членов, избранных сенатом из своей среды, поручается бдить над свободой прессы. Не входят в круг ее ведения произведения, которые печатаются и раздаются по подписке и в периодические сроки. Эта комиссия будет называться сенаторской комиссией свободы прессы»[109].

Через две недели после учреждения этой комиссии ее членами были избраны сенаторы Гара, Жокур, Рёдерер, Деменье, Шассэ, Порше и Даву.

Чуть позже, 4 апреля 1807 года, то есть в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде, Наполеон написал министру полиции: «Все читают Journal de l’Empire, и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы Courrier Français нас об этом предупреждал». А потом он вдруг решил закрыть и газету Courrier Français – за ее «излишнюю ретивость». Точнее за то, что газета осмелилась говорить о новой династии (восхваляя ее) и о Бурбонах (пороча их). Наполеон приказал:

– Как только эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте ее.

Почему? Да потому, что ему не нравилось, когда газеты полемизировали, даже если эта полемика касалась совсем не касающихся политики сюжетов.

– Я не придаю никакого значения спорам этих дурачков, – говорил император.

Но при этом он грозил прогнать редактора Journal de l’Empire и заменить его другим именно вследствие полемических увлечений. В том же 1807 году он писал Жозефу Фуше: «Придет время, когда я приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во Франции, в руки более разумного и хладнокровного человека».

В январе 1809 году Наполеон приказал: «Я полагаю, что было бы полезно приказать написать несколько хороших статей, которые бы сравнивали несчастье, угнетавшее Францию в 1709 году, с цветущем состоянием Империи в 1809 году».

К этому он добавил, обращаясь лично к Жозефу Фуше: «У вас есть люди, способные написать на эту очень важную тему пять-шесть хороших статей, которые дадут хорошее направление общественному мнению»[110].

Все предельно четко и ясно!

Пресса, раз уж она должна была существовать, обязана была сделаться органом его личного мнения, и только.

Протестовать никто не посмел.

Но в 1810 году Наполеон задумал новые меры по обузданию печати. В частности, 5 февраля 1810 года он учредил должность особого «главного директора», который должен был находиться под прямым начальством министра внутренних дел и заведовать «всем, что относится к печатанию и к книжной торговле». Тем же декретом устанавливалось, что число типографий в Париже не должно превышать 60, число типографий в департаментах тоже должно быть впредь фиксировано (но точная цифра пока не приводилась). Министр должен был решить, какие именно из существующих типографий должны закрыться. При этом предусмотрительно указывалось, что владельцы этих внезапно закрываемых типографий получат вознаграждение из средств тех типографий, которые не будут закрыты.

Главным директором печати был назначен член Государственного Совета Жозеф-Мари Порталис, а в подмогу ему дали девять императорских цензоров.

1810 году вообще суждено было стать памятным в истории французской печати. Наполеон стоял на вершине могущества и славы, вся Европа перед ним преклонялась, но ему этого было мало, и 3 августа он подписал декрет, которым разрешал издавать в каждом департаменте (кроме департамента Сены) лишь одну газету и ставил эту газету под власть местного префекта, который мог разрешать или запрещать выход номеров, назначать главного редактора, редактировать тексты и т. д.

Но и это показалось императору слишком либеральной мерой.

В конце 1810 года был составлен проект декрета о газетах, издающихся в Париже. Согласно этому декрету, число газет в Париже, публикующих политические или внутренние известия, сводилось к трем, начиная с 1 января 1811 года (Journal de l’Empire, Le Publiciste и La Gazette de France).

А что же было делать с остальными? Очень просто: министры внутренних дел и полиции должны были представить в 15-дневный срок на одобрение Наполеона «все меры, необходимые для соединения уничтоженных газет с сохраненными».

Социолог и публицист В. В. Берви-Флеровский по этому поводу пишет: «Сделав из журнального дела монополию, Наполеон употребил журналы как средство для обогащения своих родственников, сделав их пайщиками в самых распространенных газетах <…> Франция замолчала, умственное движение в ней прекратилось, и Наполеон начал делать такие вещи, которые были бы простительны разве только для умалишенного, ради его болезненного состояния. Когда журналы отказывались льстить и ограничивались только тем, что удерживались от всякой оппозиции, их запрещали и конфисковали. Пресса была окончательно подавлена и скована; но Наполеону казалось, что этого все еще мало, и постоянно появлялись новые законы»[111].

А вот мнение Е. В. Тарле: «Смертный час для всех почти газет пробил в 1811 году. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух о предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с самыми униженными мольбами в министерство полиции, другие обнародовали торжественные манифесты с изъявлением своих чувств к правительству. Вот образчик: Journal du soir существует уже двадцать лет… Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него четыре тысячи подписчиков… Его дух – в том, чтобы не высказывать политических мнений, кроме тех, которые правительство считает подходящим распространять <…> Он обязан своим процветанием своему постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно этим, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство правительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда не возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: Journal du soir хотел бы отныне стать совсем правительственным и быть еще полезнее казне и т. д. Все эти изъявления чувств не помогли, и Journal du soir был, в числе прочих, уничтожен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны представителей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмешливой грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не менялся сколько-нибудь заметно»[112].