Видимо, у государя нашего Фёдора Васильевича вошло уже в привычку беседовать со мной на прогулках в саду за Большим Кремлёвским дворцом. То ли совмещал он так отдых с делом, то ли лишних ушей избегал, но и в этот раз разговор шёл среди деревьев, кустов и цветов, радовавших глаз своим видом и напоминавших, что лето всё ещё продолжается, пусть потихоньку и подходит уже к концу.

Вызов к царю в Кремль стал закономерным следствием моего знакомства с бумагами Смирнова. Уже в тот же день, ненадолго оставив Родимцева под присмотром охраны, я позвонил Леониду и попросил устроить мне встречу с царём. Обосновал я свою просьбу упоминанием о пропавших бумагах, которые ищут губные и тайные, и посыльный из Кремля навестил меня уже следующим утром.

Сам день, когда ко мне с утра пораньше заявился Родимцев, выдержать было не так-то и просто, но я справился. Закончив переписывать из бумаг Смирнова наиболее интересные для меня места, я сдал парня Шаболдину, уже явившемуся ко мне и терпеливо ожидавшему завершения моих трудов, после чего позвонил Мякишу и сообщил ему последние новости. По доброте своей я тайного исправника пожалел и не стал говорить ему, что сделал себе выписки из смирновских бумаг, но Михаил Дорофеевич, как к нему ни относись, всё же не дурак и, надо полагать, понял всё правильно. Впрочем, и у него хватило такта не спрашивать меня о том прямо, но при каждом моём взгляде на лицо тайного исправника мне очень хотелось шоколаду или пирожного — настолько кислым было его выражение, даже несмотря на то, что сами записи Смирнова я Мякишу торжественно вручил в собственные руки.

Что было в тех записях интересного, помимо подтверждения попаданческой сущности французского маркиза и перечня дурацких изобретений? Да почти ничего. В Царстве Русском, кроме меня и Тихонова, на заметку к Смирнову не попал никто, а о Тихонове ничего не было вообще. Ну да, с учётом совместных делишек обоих это было понятно. Кстати сказать, обо мне, любимом, Смирнов не написал ничего такого, чем Мякиш имел бы право меня пугать. Но вот осведомлённость Ивана Фёдоровича внушала некоторую тревожность — пусть и далеко не все мои похождения были ему известны, но про мои дела в Мюнхене знал он, как выяснилось, куда больше, чем мне того хотелось бы — кажется, деньги его корреспонденты получали не зря. Ну уж мюнхенские точно…

— Немца того, Мюлленберга, ты, стало быть, сам знаешь? — захотел уточнить царь.

— Знаю, государь, — ответил я. — Учились вместе, хоть и на разных факультетах, в одном студенческом братстве состояли.

— Вот сам его и проверишь, — не заржавело у царя за поручением. — Хочешь, к нему езжай, хочешь, к себе его зови, но что с ним по этой части, узнай доподлинно. Олимпийские игры… — царь неопределённо усмехнулся. — Поглядим.

— Задумка, на мой взгляд, не самая плохая, государь, — осторожно поддержал я затею Фрица.

— Опять из того своего мира сюда всё тащишь? — строгость в голосе царя показалась мне напускной, но от необходимости отвечать это меня не избавляло.

— Мой мир, государь, уже десять лет как здесь и сейчас, — склонив голову, начал я. — И тащить из бывшего, — на это слово я нажал голосом, — своего мира я стараюсь далеко не всё, а только хорошее. Плохого там хватало, там оно пусть и остаётся.

— Да уж, читал я допросные листы Смирнова и Тихонова, — скривился царь. — Да по ним и по самим видно. Тебе-то, Левской, они как показались?

— Смирнов просто делец. Пока я с ним как с издателем дела имел, жаловаться не приходилось, да и князь Белозёрский иначе бы мне его не рекомендовал, — начал я с хорошего. — Но издательская деятельность законами и правилами давно обставлена, вот Смирнов их и соблюдал, потому что выгоду свою и так не упускал. А как почуял лёгкие деньги, расходование которых проверить сложно, так и пошло-поехало… Один он такой, что ли? Я, государь, на дельцов этих в Усть-Невском насмотрелся, всё то же самое. [1]

— А Тихонов? — спросил царь.

— А что Тихонов? По сыскной части умеет многое, и получше наших, а так… — я махнул рукой. — Сам по себе он вообще никакой, прочных нравственных устоев у него нет, жизнь нашу знает из рук вон плохо, говорить, как у нас принято, и то почти не научился… Отсидит своё, в самостоятельную жизнь выпускать его всё равно без толку, надо к какому-то делу приспособить, да под присмотром. Но я бы всё же осмелился посоветовать у тайных Тихонова забрать, когда отмеренный ему судом срок выйдет. Если, конечно, они его не притравят по-тихому или самоубийство не изобразят. А жену его надо у тайных забирать уж в любом случае, она вообще только в дури собственной виновата, и то по любви к мужу.

— Это что же, Левской, — удивился царь, — он тебе гадости делал, а ты, выходит, за него просишь?

— Выходит так, государь, — согласился я.

— Почему? — заинтересовался царь.

— Мне нужно было разговорить Тихонова, — ответил я. — Вот и пообещал, что попрошу за него. Пусть с ним по закону поступят, в конце-то концов.

— По сыскной части хорош, говоришь? — задумчиво проговорил государь. — Что ж, будет ему и по закону, и к делу его пристроят… А с женой его пускай губные решают, раз она у них так в розыске и числится.

Я снова склонил голову, принимая царское решение. Что ж, обещание своё, данное Тихонову, я исполнил.

— Дальше-то что делать собираешься? — царь поменял тему.

— Да всё то же, — пожал я плечами. — У меня завод, у меня артефакторское обучение, у меня по стандартам работа. С пушками новыми военным помощь обещал, если она им понадобится. Больница с гимнастическим обществом, опять же…

— Оружие и лечение, — царь весело усмехнулся.

— Да, — я тоже позволил себе усмешку. — Но одно с другим связано. Людей надо и лечить, и защищать…

— Всё шуточки шутишь, Левской, — царский упрёк и сам звучал как шутка. Мне оставалось лишь развести руками — нечего, мол, сказать, государь, шучу. — В больнице тоже всякие новшества вводить будешь?

— Буду, государь, — признался я. — Через Васильковых. И не только там. Андрей Семёнович и в других медицинских делах у меня первооткрывателем станет.

Царь как-то уж очень отстранённо улыбнулся и погрузился в свои мысли. Мы так и прошли сколько-то шагов в молчании.

— Ладно, Левской, — вышел государь Фёдор Васильевич из задумчивости. — Кем ты был там, — лёгким кивком царь показал куда-то за левое плечо, — я и знать не хочу и о том твоём мире спрашивать тебя не стану. Узнать мне, однако же, придётся, потому что ты мне это всё сам напишешь и лично в мои руки отдашь. Торопить тебя не буду, но и сильно мешкать не советую. А по делам твоим… Ты здесь на своём месте, и мне угодно, чтобы так дальше и продолжалось. Придумывай, делай, что надо, через военных или ещё кого решай, что без меня не решить, мне докладывай. Пока что ты только дельные вещи предлагал, так пусть и будет. Ну а что со Смирновым делать, раз уж он на своём месте не справился и место то, считай, потерял, да с Тихоновым, что у нас вовсе без места остался, я ещё подумаю. Для себя что попросишь?

— Ничего, государь, — ответил я.

— Прямо так уж и ничего? — в глазах царя засверкали весёлые искорки.

— Ничего, — повторил я. — У меня всё есть, а чего нет, куплю или сделаю. А вот спросить, если вы, государь, дозволите, хотел бы…

— Спрашивай, — царь милостиво дозволил.

— Когда и как меня раскрыли? — кое-какие соображения тут у меня и у самого имелись, глупо было бы не проверить, раз появилась такая возможность.

— Монахи иосифо-волоцкие, когда предвидение твоё проверяли, — ну да, не ошибся я, стало быть. — Мне когда доложили, я велел справки о тебе навести, узнал, что ты балбес балбесом, на том всё и утихло. До поры. А как ты из Мюнхена записку свою прислал по германским делам, оказалось, что и не балбес вовсе…

Такую, пусть и очень уж сдержанную, похвалу от царя я принял с признательным поклоном.

— А расскажи-ка, Левской, как оно с тобою было? — затребовал царь подробности. — Монахи сказали, по их части с тобою всё чисто, но многого сами не увидели.