«Те же, Жуков и Пухов», – подумала Яна и тихонько рассмеялась. Максим с удовольствием плюхнулся на стул, участковый подошел к Лариной.

– Милена Евгеньевна, я хочу представить вашу коллегу из Владимира Яну Сергеевну Полонскую. Она специалист высокого класса и любезно согласилась оценить, найденный в музее предмет.

Яна робко приблизилась к Жукову. Ларина убивала ее взглядом Медузы Горогоны. Она скрестила руки на груди и злобно зашипела.

– Да что ты орешь-то – я еще у себя хозяйка! Захочу, еще тебя в толчки выгоню!

– Что? Вы в своем уме? Вы хотите выгнать участкового при исполнении?

– Геннадий Петрович, не волнуйтесь. Это из монолога Настасьи Филипповны. «Идиот». Милена Евгеньевна просто еще из образа не вышла.

– Кто идиот? Я идиот? – злобно пробормотал участковый. – Я вас всех на пятнадцать суток посажу за оскорбление, – выкрикнул он.

Лицо участкового пылало. Яна мягко взяла Жукова за предплечье, отвела в сторону. «Зрители» беззвучно смеялись и также беззвучно аплодировали.

– Это «Идиот» Достоевского. Позвольте мне поговорить с директором.

Жуков фыркнул, отвернулся. Ларина улыбалась, наслаждаясь произведенным эффектом. Яна всплеснула руками.

– Я от вас в диком восторге! Сразу видно – мощь, талант, мастерство! Милена Евгеньевна, давайте посмотрим на брошь. Если это достойная вещь – вызовем искусствоведа из Эрмитажа. Скажу по секрету, у меня там связи. О вас узнают, вас отметят. А если брошка обычная – отдадим ее Геннадию Петровичу. Пусть сам разбирается.

– Ладно, – примирительно сказала Ларина. – В первом зале ваша брошка. Там обычно экскурсия начинается. Идемте. Григорий Семенович, обойдите здание, проверьте решетки и рамы. Нина Андреевна, намойте пол, особенно под окном. Мы после обеда начнем посетителей пускать. Нужно деньги зарабатывать.

– Я, того этого, сказать хочу. Я же энтого вашего…

– Андреевна, иди, иди! – директор замахала руками, словно отгоняла назойливую муху. – Не до тебя теперь. Сказали мыть, значит, мой, а не разговаривай.

Ларина открыла дверь громко бряцая ключами. Тишину нарушили смешки, ахи, вздохи, легкие шаги женщин, тяжелая поступь мужчин. Яна прошла в зал и застыла. С большого портрета на нее смотрела Стефания Радзивилл. Шляпа с серо-голубыми перьями, темные волосы, румянец, золотая змейка, обвивающая запястье и глаза… Печальные, бархатные. В их темно-янтарной глубине таились грусть и понимание неизбежности.

– Красивая, правда? – тихо спросил Жуков. – Смотрю на нее и думаю: вот такая молодая умерла. Как так?

– Тогда чахотка никого не щадила – ни молодых, ни старых.

Ларина вздохнула и по-хозяйски поправила немного провисший угол картины. Яна тряхнула головой, отгоняя наваждение.

– Милена Евгеньевна, где вы взяли такую прекрасную копию Брюллова?

– Автор здесь. Виктор Олегович Забельский наш заслуженный краевед, экскурсовод, писатель, художник.

Мужчина в джинсах суетливо кивнул, покраснел, отошел к окну.

– Вы сделали невозможное, – восторженно продолжила Яна. – Вы передали ее душу, ее молодость, ее боль. Спасибо большое! Но где же роза?

– Так там и лежит. На круглом столике, – Ларина махнула рукой в сторону портрета.

– Геридон, – тихо сказала Яна и добавила чуть громче. – Геридон – круглый столик на колонне. Изящная вещь, орех. Резьба простовата – дубовые листья, желуди. Вероятнее всего, конец девятнадцатого – начало двадцатого века, Россия. В восемнадцатом веке маленькие ножки у колонны часто делали в виде фигур мавров. По одной из версий так и появилось название столиков. Тогда отвагу мавров воспевали в народных воинственных песнях-геридонах. Все просто.

– Инна, что стоишь! – зашипела Ларина. – Записывай! Хоть что-то интересное людям расскажешь.

Яна склонилась над столешницей. За ее спиной шумно дышали полицейские и сотрудники музея. В воздухе витало нетерпение.

На столике лежала черная салфетка, сложенная в форме сердца. Брошь – роза на длинном стебле – была приколота к ткани под углом. Она, словно витая стрела Амура, врезалась в центр сердца. На месте бутона сидела темно-красная вставка.

– Геннадий Петрович, это бижутерия. Не антиквариат и даже не винтаж. Если разрешите взять в руки, скажу точнее.

– Слава Богу, – выдохнула Ларина.

– Думаю, смысла нет пальчики искать, – решительно заговорил Жуков. – Лишние хлопоты. Откалывайте брошку.

Яна аккуратно взяла сердце и через мгновение уже вертела в руках металлическую розу.

– Точно не ценная? – заволновался Жуков.

– Точно. Мельхиор. Техника скань, она же филигрань. Вставка – стекло с раскраской под яшму. На обратной стороне именник, то есть клеймо завода – восемь ФС.

– Что это значит? – завороженно спросила Инна.

– Сидоровская ювелирная фабрика, 1978 год.

Пухов смотрел на Яну как на богиню. Жуков быстро писал в блокноте.

– Где это? – хором спросили все.

– Костромская область, село Сидорово. Его ювелирным традициям не меньше четырехсот лет.

– Фига себе!

– Пухов, ить-твою, рот закрой! К нам летит пчелиный рой!

– Опять вы меня обижаете, товарищ капитан. Мне же интересно. Она точно не серебряная?

– А разве это не яшма? У меня бусы есть из шариков. Они такие же по виду. Мне их на театральном фестивале в Перми подарили. Я там блистала в роли Раневской.

Ларина закатила глаза и обмахнула лицо невидимым веером.

– Вам обоим говорю нет, – рассмеялась Яна. – Во-первых, с 1972 по 1997 годы на Сидоровской фабрике не работали с серебром, но это и по виду понятно, что брошь из мельхиора. А, во-вторых, в подобных дешевых изделиях никогда не использовали натуральные вставки. Ювелиры умело раскрашивали стекло под полудрагоценные камни. Все просто.

– А что само сердце? – резко спросил Забельский.

– Хороший вопрос, Виктор Олегович. – Это обычная салфетка для сервировки стола. Полулен. Такие сердечки в ресторанах и кафе сворачивают для влюбленных – только красные и розовые, не черные.

– И еще вопрос, – вновь вмешался краевед. – Что сие означает? Кому и зачем нужно было забираться в музей, чтобы подкинуть эти предметы?

– У вас есть идея? – заинтересовался Жуков.

– Да. Только давайте вернемся в зал. Я устал стоять.

Когда все наконец-то устроились, а уборщица, громыхая ведром отправилась намывать коридор, Забельский откашлялся и раскрыл потрепанную толстую тетрадь.

– Это мои записи, – проникновенно начал краевед. – Здесь есть стихотворение Франсуа де Мале́рба, французского поэта восемнадцатого века. Я зачитаю, с вашего позволения.

Mais elle était du monde, où les plus belles choses

Ont le pire destin:

Et Rose elle a vécu ce que vivent les roses,

L’espace d’un matin.

– Виктор Олегович, ваш французский превосходен, – удивилась Яна.

– Я учился в Парижском колледже искусств.

– Фига себе! – едва слышно прошептал Пухов и зажал рот рукой.

– Ну да, ну да, во французской стороне, на чужой планете.

– Да, но я тоже…

Участковый решительно оборвал Яну и грозно посмотрел на краеведа.

– Уважаемый Виктор Олегович, давайте конкретнее. Я не понимаю, что вы сказали, и мне не стыдно в этом признаться.

– Сейчас, сейчас объясню, – зачастил Забельский. – Это четвертая строфа знаменитой оды Малерба «Утешение господину Дюперье по случаю кончины его дочери». В нем поэт сравнивает умершую девушку с увядшей розой. Приведу один из поэтических переводов:

Но она была из мира, где лучшее имеет худшую судьбу:

И Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро.

– Что это нам дает? – раздраженно спросил Жуков.

– В июле 1832 года последнюю строчку строфы, узнав о смерти Стефании, написала в своем дневнике ее подруга Александра Россет-Смирнова. «Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро». По-французски, конечно, написала.