Надю звали в семье еще и «Дюймовочкой» за ее любовь к этой сказке Андерсена.

Когда Надя в 1918 году, после окончания Стоюнинской гимназии, вернулась в Троице-Сергиев посад, отец подарил ей свою книгу: «О подразумеваемом смысле нашей монархии». С. Петербург, 1912 г. На этой книге имеется надпись отца:

После смерти сестры Нади, я среди ее книг нашла томик стихотворений Плещеева, с автографом отца, обращенный к ней:

Мне очень хочется привести здесь отрывок из папиной статьи «Невидимый мирок», которая была им напечатана в одной из газет. При разборе архива отца, я нашла эту вырезку и она мне так понравилась, что я ее себе переписала на память. Эта статья очень интересна тем, что она рисует папино настроение, а также очень живо меня и Варю, и кроме того дает картинку из счастливого, краткого периода нашей семейной жизни, совпавшего с расцветом творческих сил отца и всеобщим признанием его таланта…

«Ну, какая, подумаешь, занимательность — картинки под столом? Старый, неизломанный, но начавший ломаться, куда я, старый и ворчливый литератор, бросаю, скомкав, неудачные статьи, обрезки газет, газеты ненужные и др…

Возвращаюсь после кофе к письменному столу, к „литературной лямке“, и вижу самый отвратительный хаос. На мой окрик „что это такое?!“ на меня обертывается трое моих детишек, все девчонки (и народились-же) с повелительным: „Погоди, папа, садиться, сейчас уберем“. Разумеется, я не только „гожу“, но выразительно показываю, что туфлей ноги уберу под стол не только весь этот хаос бумаг, но и всех трех девчонок с ними.

— Убирайте все в корзинку. Что вы тут делаете?

— Разбираемся.

— Как разбираетесь? И что же вы думаете их заняло всего более? Золотистые ленточки с пачек новых покупаемых конвертов.

Вот вы и судите мир, что кому нравится. Подняв маленькие отобранные кучки, они все три кричат мне:

— Посмотри, папа, какие мы прелести нашли! Эти „прелести“ и заключались в цветных бумажных ленточках, лиловых и всяческих конвертов и др.

— Ты, папа, чистую бумагу бросаешь, смотри! И у каждой по ½, по ¼ листа в руке.

— Ну, что-же?

— Мы будем рисовать.

Но мне окончательно некогда, и энергичным движением ноги я показываю им, что через секунду мое место и покой должен быть обеспечен. Действительно, через секунду корзина опять очутилась под столом, бумажек нет на полу, и похитители с маленькими кучками „избранного товара“ побежали в детскую.

Для меня это так отвратительно, а их занимает. А еще политики и философы хотят угодить миру.

С тех пор, как мои дети узнали новую Колхиду с новым золотым руном в ней, т. е. неистощимую „корзину“ новостей (ибо туда в разное время разное попадает), я потерял кабинетный покой.

Впрочем, это случается не чаще раза в неделю. Очевидно, сокровищ корзины они долго не знали и открыли случайно, как и Колумб Америку.

Теперь, когда я пишу, углублен, пишу о священных цветах (красках) в древних семитских храмах, вдруг около полы халата самое неуловимое движение. В задумчивости и еще в мысленном восхищении от цветочной раскрашенности в скинии Моисеевой, я перевожу взор с чистой бумаги и вижу худенькую свою Танюшу, как она на четвереньках, стараясь не задеть моих ног, пробирается под стол к заветной корзинке.

— Ты, худышка, куда?

— Я, папочка, осторожно. Ты сиди. Я не помешаю.

— Да ты чего?

— Я, папочка, оставила в корзинке картинку.

— Какую картинку?

— Из Нового времени китайца.

Это карикатура талантливого „Соре“. И на что она им? Я принимаю патетический тон.

— Как я люблю вас, дети, а вы меня не жалеете. Папочка устал, папочке некогда, а вы все под стол и шуршите около меня. Вам это забава, а мне лишнее утомление.

Лицо ее сморщилось.

Так как я романтик, то раз принял окончательно патетический тон:

— Вот, Танюша, я проживу еще десять лет, не более, и умру.

Она тверда. Я собирался спать после обеда и укладывал на кушетку подушку и тяжелое байковое одеяло, ибо люблю укутываться, как Тарас Бульба.

— Ты не понимаешь, что значит „умру“. Папенька станет окончательно старый и „умрет“. Его положат в гроб и вынесут из дома.

Она так же тверда.

— Вынесут на кладбище и похоронят, т. е. зароют в землю, и я никогда более не вернусь в дом.

Она стояла все так же. Лицо стало ужасно грустное. Недвижимое.

— И вы останетесь одни с мамой.

Я раздевался и вообще приготовлялся к сонному комфорту. Ее движения были теперь связанные, без оживления, без веселости.

— Ну, прощай же, Таня.

И я поднял ее на руки. Ей семь лет. Она крепко обвилась худыми, как плеточки ручками около шеи, и прижималась головой к голове.

— Ну, ничего. Десять лет еще долго.

— Не говори этого никогда, папа, зачем ты это говоришь. Какой ты дурной.

И слегка ударила меня по голове.

— Ну, теперь затвори дверь и, пожалуйста, потише в детской. А то я все просыпаюсь от вашего крика и потом не могу заснуть.

И я поставил ее на пол.

— Я сейчас, папочка, уйду, только с тобой полежу немножечко.

И она уже перекувернулась через меня к стене, т. е. к спинке кушетки. Я однако обернулся в одеяло, а она лежала снаружи. Было то блаженное состояние, когда „ни сон ни явь“. Она проводила ладонью то по лицу, то по волосам.

— Ну, что?

Она тихо плакала. Держа руку на ней, я чувствовал, что тельце ее ужасно сжималось, как бы не в силах чего-то выдохнуть, и все набирала воздуха. Лица я не видел. Было темно, да я почти спал.

— Ступай же, малюточка, Бог с тобой. Мне пора спать. Так же легко, как и туда, она перевернулась и „сюда“ и стала около головы. Крошечным крестиком она крестила мне щеку, пальцы чуть, чуть касались кожи.

— Прощай, прощай!

Это говорю я. Она усыпала крестиками плечо, бок, все какими-то маленькими и торопливыми. С какой-то заботою и попечением.

— Хорошо. Вижу, что любишь. Не плачешь?

— Я еще раз только поцелую.

И привскочив и упершись как-то в кушетку, она загнула голову „туда“, опять к стенке и крепко, по-мужски, и больно поцеловала меня в губы.

— Совсем больно. Ты мне мешаешь спать.

Дверь скрипнула и притворилась. Легкие шажки простучали по комнатам. В детской послышалась прибавка оживления. Но физиология брала свое и Морфей унес меня в свои владения.

И кто-же? Детишки же открыли мне, что я стар. Мне это в голову никогда не приходило. У меня почти нет седых волос. Только раз, играя утром в воскресенье с ними, я прилег на ковер и мне села на бок 4-летняя Варвара, самая из всех тяжелая девчонка, как чугунная трамбовка. Все над ее крепостью у нас смеются, а на руки ее поднять положительно неприятно по тяжести.

Вот она сидит. Я, чтобы передохнуть в игре, закрыл глаза, притворился что-ли „мертвым“. Только слышу осторожный и самый тихий шопот под ухом.

— Сойди, Варя. Папе тяжело. Ведь папенька у нас старенький.

Мне даже обидно стало. Серьезно — обидно. Никто меня таким не считает. И какие признаки? Мне стало обидно и грустно.

— Ах, какие вы смешные? Да почему же вы знаете, что я старенький? И что такое старенький? Что вы про это знаете?

Мне было смешно и грустно. Конечно, отцу радостно, что дети такие сообразительные, но человеку все-таки грустно, что он стар. Но этот их шопот до странности запомнился, и я с него считаю начало своей старости». Ибис (псевдоним В.Розанова).

Отец очень интересовался нашими детскими письмами и своими письмами к нам. Он просил нас сохранять его письма к детям, что мы исполнили. А наши письма к нему тоже тщательно хранил.