Высморкавшись на камни двора, Горшков ушёл.

Сзади на сапоге у него была кровавая клякса – это Артём плохо отмыл.

Блэк, который давно что-то задумал и вёл себя непривычно, вдруг изловчился и в прыжке поймал чайку, та заорала, призывая на помощь, но взбесившийся пёс, помогая себе лапами, скоро перекусил ей голову и за минуту даже не сожрал, а разодрал птицу на части.

Всё было в перьях вокруг и в мелких птичьих внутренностях.

Никто не решился отогнать Блэка, и только другие чайки изо всех птичьих сил голосили и делали дерзкие зигзаги в воздухе, раздосадованные предательством пса, и вчерашней стрельбой, и резкой переменой погоды – третьего дня ещё было тепло, а вчера обвалился снег, а сегодня непонятная, ветреная муть – надо бы немедля улетать, – и вот одну из старейших чаек порвали в клочья.

Торопливо засуетились взад-назад красноармейцы, выглянул на улицу и снова ушёл в здание Ткачук, кто-то произнёс фамилию нового начлагеря – и Артём догадался, что из Кеми прилетел Ногтев.

В кожаном своём пальто, начлагеря зашёл во двор – Блэк словно только его и ждал: сорвавшись с места, он понёсся на Ногтева.

Начлагеря оказался проворней сопровождавшего его красноармейца, успевшего только винтовку снять с плеча – первым же выстрелом ловко выхваченного из кобуры нагана он сшиб собаку с ног и вторым добил куда-то в шею.

Одна из чаек, взбудораженная очередной стрельбою, прошла над головой Ногтева и оставила белый след у него на плече.

Он выстрелил чайке вслед, но на этот раз не попал.

– Чаек перебить, – смеясь, скомандовал Ногтев. Несмотря на промах, он был доволен собой. – Чтоб дорогу сюда забыли.

Тут же сбежались красноармейцы, возбуждённые, как перед баней; началась несусветная пальба.

Чайки, истошно крича, никак не могли поверить, что их всех собираются уничтожить, – на некоторое время взлетали, потом снова стремились к главкухне, тем более что уведомленный повар раз за разом выносил сначала объедки, а потом в запале вывалил чуть ли не весь обед какой-то роты – тринадцатой, наверное.

Одна взрослая чайка, поняв происходящее, в предсмертной ярости бросилась на красноармейца – не на шутку его испугав, – но её сбили на втором круге перекрёстной стрельбой из трёх винтовок.

Красноармейцы хохотали, да и лагерникам чаек было не очень-то жаль.

“Никто отсюда не улетит”, – подумал Артём, усмехаясь сквозь боль во всём лице. Ему тоже было всё равно.

Он долго смотрел на Блэка, но потом объявился дневальный ИСО, пихнул Захара, указал ему на собаку и выругался. Захар всё понял, поднялся и, озираясь, чтоб не застрелили, добежал до Блэка, взял собаку за ногу и потащил.

Мёртвый Блэк оказался некрупной, не очень красивой и не очень чёрной собакой.

Под грохот стрельбы, буйство надзорных и всхлипы чаек вышла Галя – без своей куртки, в форменной одежде, усталая и тоже некрасивая.

Во дворе была сутолока и неразбериха, высыпали люди из административного корпуса, медсёстры из лазарета, повара – вроде как и праздник: осенний убой птицы.

Галя встала рядом с Артёмом и спросила, глядя в спину целившемуся в чайку красноармейцу:

– Почему у тебя такой вид?

Артём помолчал и со второго захода – пришлось переждать близкий выстрел – ответил:

– Мыл чекистам кровавые сапоги. Потом закапывал труп Бурцева.

– Тебя не били? – быстро спросила Галя и столь же быстро осмотрела лицо Артёма.

– Нет, – сказал он.

Галя перевела невидящий взгляд на другого красноармейца и сообщила:

– Тридцать шесть человек за ночь расстреляли. Больше расстрелов не будет. Ногтев запретил.

– Он… не знал… – поделился с ней Артём.

– Всё он знал, – тут же со злостью ответила Галя. – Нарочно уехал.

“Блэк оказался самый догадливый из нас!” – ёкнуло у Артёма.

Скосился на Галю – поделиться с ней этим открытием или не стоит. Решил, что не стоит.

Артём предположил, что Гале не хочется уходить обратно в здание, оттого что нравится стоять рядом с ним.

…Только ему не было хоть сколько-нибудь проще от её присутствия, он лишь желал, чтоб кончилась стрельба.

– И Афанасьева расстреляли? – спросил Артём, заметив, как тяжело ему далось совместить два последних слова, которые отталкивались как магниты с разными полюсами.

– Почему это? – Галя снова посмотрел на него. – Нет. Я не видела в списке. А зачем Афанасьева?

“Дурак, что я делаю!” – сокрушённо укорил себя Артём.

– Незачем, – ответил он, насколько сумел, искренне. – Просто его не было на утренней поверке, и я испугался за него.

Галя промолчала. Афанасьев её не волновал.

– Я постараюсь отправить тебя сегодня на Лисий, – сказала она погодя.

Артём закусил нижнюю губу: хоть бы правда, хоть бы удалось – поставлю твою фотокарточку, Галя, и буду на неё молиться. Кажется, Крапин успел её сфотографировать в компании лис, назначенных согревать Галины плечи в ближайшую соловецкую зиму.

Они ещё с полминуты стояли молча. Артём иногда вздрагивал или хотя бы морщился от выстрелов, Галя – даже не смаргивала.

Вернулись Сивцев и Захар. Наверное, по кровавым пятнам на одежде и по тому, как Артём чуть подвинулся, совсем не удивившись их приходу, Галя догадалась, чем занимаются все они вместе.

– Вы ещё не ели? – спросила она у Сивцева.

Сивцев вопросительно посмотрел на Артёма: чего говорить-то? стоит правду отвечать, нет?

Артём не поворачивал головы.

“А он ведь воевал, – медленно думал Артём. – А я нет. А он ждёт, чтоб я дал понять, как ему быть…”

– Дак мы непонятно чьи теперь – и не в роте, и не в карцере, – растерянно сказал Сивцев, поглядывая то на Галю, то на Артёма, то, наконец, и на Захара тоже.

– Идите в лазарет, – велела Галя, зачем-то поднимая воротник и заходя в здание. – Я позвоню, чтоб вас накормили и пустили помыться. Постирайтесь.

– Дак нам гражданин начальник Ткачук велел ждать, – плачущим голосом вослед ей крикнул Сивцев.

– И Ткачуку скажу, – не оборачиваясь, ответила Галя.

На обед или уже на ужин им выпала гороховая похлебка и пшённая котлета, залитая киселём.

Артём долго смотрел на принесённые миски, потом вывалил котлету в суп и всё съел за треть минуты.

Иногда поднимал глаза то на Сивцева – евшего размеренно и обращённого в себя, то на Захара – старавшегося есть помедленнее, но без успеха; у Артёма возникал тихий зуд от желания рассказать им, что в карцер их упекла тоже Галя – зато теперь покормила, – видите, какая заботливая. Мало того, в карцере они сидели за его, лагерника Горяинова, и ещё одного… забубённого балалаечника – провинности.

В столовой для лекарей больше никого не было. Проводил их сюда сам доктор Али, сделавший вид, что Артёма не помнил, – хотя, может, и правда не помнил – мало ли тут перележало вшивого лагерного брата.

– А давайте ещё по тарелке? – с милейшим акцентом предложил вновь заглянувший в столовую доктор Али, гладя себя по бороде.

Все трое переглянулись, Артём в знак согласия несильно ударил концом зажатой в кулаке ложки о стол.

Доктор Али засмеялся, будто не знал большей радости, чем покормить трёх грязных могильщиков – он ведь тоже догадался, чем эти три горемыки занимались всю ночь и отчего за них просили из Информационно-следственного отдела.

“Какой милейший человек, – с прежней своей, раскислявшейся усталостью думал Артём, – а я ведь, помнится, сердился на него…”

Хотя, возможно, доктор Али просто благоволил к чекистке по имени Галина и хотел ей услужить: мало ли, вдруг она когда вспомнит и про эту нехитрую услугу и поможет в трудный день или, скажем, хотя бы расстегнёт однажды две верхних пуговицы на своей рубашке, даря белизной и светом.

Им принесли ещё по три пшённых котлеты каждому и по кружке чая – настоящего, не ягодного, – но не это поразило! – а то, что на краю каждой миски лежал, щедрой ложкой выхваченный из большого куска, шарик сливочного масла, нежнейшего, солнечного…