========== Часть 1 ==========
Карпов впервые назвал ее Черной Вдовой в 1946-ом. Иногда он вносил понятное на тот момент лишь ему одному уточнение – Вдова Солдата. Спустя двадцать шесть лет, со смертью Золы и сменой руководства изменилось и ее имя. Лукин негласно закрепил за ней прозвище Госпожа Гидра, которое, в конце концов, стало ее сущностью, в полной мере олицетворяющей то, чем она являлась – мозгом для величайшей террористической организации всех времен, правящим сотнями и тысячами неустанно отрастающих голов.
Фаворитка Сталина – Дарья Савко, создатель проекта «Зимний Солдат», агент спецподразделения КГБ «Департамент Х» – доктор Диана Хартманн, первая в истории мировой разведки Черная Вдова, обезличенный призрак кремлевской подземки и, наконец, Госпожа Гидра. Определяющие ее биографию, все как один, фальшивые имена и клички, наряду с дюжиной прочих, оставшихся в тени и пыли на страницах неизвестной истории.
Девочка с типичной арийской внешностью, однажды загоревшаяся целью отомстить виновным за смерть отца и смешение его имени с грязью. Девушка, сознательно отрекшаяся от имени, данного при рождении, от страны, в которой выросла, в конце концов, превратившаяся в марионетку в руках всех тех, кому клялась неустанно мстить. Роковая женщина, идущая по головам живых и трупам безжалостно убитых. Влюбившая в себя инструмент достижения цели. Влюбившаяся без памяти в собственный проект. Дочь ученого, отдавшего жизнь за веру в хороших людей. Любовница солдата, отдавшего жизнь за свою Родину. Вдова, погубившая и одного, и второго, и еще многих других мужчин, с которыми так или иначе пересеклась ее судьба. Фройляйн Эрскин.
- Госпожа Гидра!
- Хайль ГИДРА!
Звучало ревом тысячи голосов, резонирующим в черепе, вибрирующим в костях и мышцах, выламывающим, выкручивающим, вырывающим надсадный крик из разодранного горла. Вскинувшись на измятом подобии постели, она вгляделась в полумрак обезумевшим взглядом, выискивая несуществующую, но слишком реальную для всех ее чувств угрозу.
Темной и мощной грудой мышц, словно утес в волнах штормового океана, на краю еще одной импровизированной койки из старого матраса и сваленного в одну большую кучу тряпья, сидел тот самый Солдат. Его бионическая рука отбрасывала в пространство зловещие блики. Он ничего не говорил, сидел так неподвижно, что лишь по его сгорбленной позе можно было судить, что он не спал. Сидел, обреченно уронив на руки тяжелую голову, и молчал. Слышал, слушал, видел, но молчал и ничего не делал. Сам не спал и не будил.
- Прости… - выхрипела она в темноту, борясь с желанием включить единственную тусклую лампочку и убедиться, что ей не кажется, что он действительно сидит в том углу, что он жив и что это именно он, а не очередной безымянный, так или иначе прошедший через ее руки, давным-давно превратившиеся в ядовитые щупальца под стать прозвищу. – Я не хотела тебя разбу…
Она не договорила, а он никак не отреагировал на ее попытку, продолжив правдоподобно изображать посмертный памятник самому себе.
Свет остался погашенным, терзаемые ветром ветки кустарника зловеще скребли по стеклу с обратной стороны единственного окна, в ночной тишине особенно громко. Ее сотрясала мелкая дрожь. В попытке укрыться от воображаемого холода она сильнее укуталась в покрывало и поджала ноги к животу. Мужская фигура в поле ее зрения оставалась недвижима. Спустя пять минут, спустя десять тоже. Через полчаса это могло бы стать поводом для тревоги, но она владела ситуацией слишком хорошо, чтобы знать, что приблизиться к нему без его позволения она не имеет права. Он не позволял. И только тени, созданные ветвями на стекле, время от времени смещались, сдвигая блики на металлической руке. Он не издавал никаких звуков, кроме размеренного дыхания, настолько ровного, словно он практиковал дыхательные упражнения.
- Джеймс… - она зовет его по имени, тихо, вкрадчиво. В памяти тут же ребром встает осколок воспоминания, его голосом вторящий: «Баки. Я Баки, не Джеймс», - и она вздрагивает, съеживаясь сильнее.
Едва заметной в темноте дрожью на зов откликается его тело, подсвеченные бликами участки обнаженной спины покрываются мурашками, и он скованно ведет левым плечом, отчего пластины его левой руки шелестят в тишине раздражающе громко. Он вновь замирает в этом полудвижении, и воздух вырывается из его легких тихим, в тон механизму руки, свистом. Полуболью, задушенным чувством.
Больше всего на свете ей хочется натянуть покрывало на голову, сцепить зубами подушку и орать до забытья: от всепоглощающего чувства вины, от ненависти к самой себе, от страха, боли, загнанности в угол, безысходности и не унимающихся воплей в раскалывающейся голове. Еще лучше – дотянуться рукой до спрятанного под подушкой девятимиллиметрового, облизать с наслаждением дуло и с мыслью об избавлении пустить себе пулю.
В итоге она не делает ни первого, ни второго. Преодолевая оцепенение холода, встает и, переступая через горы сваленных вещей и снаряжение, идет на когда-то давно существующую в этой хибаре кухню, где порядка ничуть не больше, в темноте, на ощупь открывает чудом работающий холодильник и не глядя достает оттуда бутылку. Она греет металлическую кружку, которая, как и она сама, родом из советских времен, на остывших углях камина, в котором давным-давно погас огонь. Она вслепую ищет в сумке с медикаментами баночку от аспирина, в которой, кажется, оставалось немного сахара, и ссыпает измельченный рафинад в едва подогретое молоко.
Она возвращается в комнату, где застает солдата все таким же неподвижно сидящим, как будто насильно фиксированным в одной позе.
«Баки, - ей хочется звать. – Баки, где болит? Баки, они тебя не найдут. Баки, пожалуйста… Я так виновата… Я не хотела, Баки… - она упала бы перед ним на колени и умоляла о прощении или подставилась бы добровольно под карающую мощь его бионической руки, если только это изменило бы хоть что-нибудь в текущем положении вещей. Для него, для нее, для всех, кто страдал и умер по их вине. – Баки-Баки-Баки…»
В несвойственной для армейской выучки манере она намеренно громко шлепает босыми ногами по скрипучим половицам и пальцами стучит по кружке, предупреждая его о своем приближении.
- Джеймс… - она зовет чуть более настойчиво, но он ничем не выдает, что слышит, и ей ничего не остается, кроме как приготовиться к удару. Он не нападает. Она обходит его и опасливо опускается на корточки точно напротив темной завесы волос, впутанных в немилосердно вжимающиеся в голову пальцы. Бионика угрожающе гудит в тишине, наталкивая на неутешительную мысль, что еще чуть-чуть – и он собственной рукой снимет себе скальп. – Джеймс, пожалуйста…
Она не ждет, что он отреагирует, но в этот раз он именно это и делает – механически-медленно отнимает лицо от ладоней. В темноте выражение не читаемо, но его выдает дыхание – хриплое с присвистом, влажное. Когда-то давно, когда ему было плохо также, как сейчас, она обнимала его, прижимала к себе и долго-долго гладила по спине, по волосам… Когда-то давно он давался, он шел к ласке, он ей доверял. Знать, чем окупилось его доверие, было для нее невыносимо. Молоко плескалось о стенки кружки в немилосердно трясущейся руке, грозя пролиться.
- Выпей, - просит она, и голос дрожит от эмоций. – Тебе нужно.
Баки, словно в ответ на дрожь ее голоса, громко клацает зубами. Раз, другой, а затем он перестает сдерживаться и крупно вздрагивает всем телом, руша стылую неподвижность.
Последние пару дней единственным, что он ел, не считая горстей таблеток, была глюкоза. И вода. Не то, чтобы скрываясь с едва живым солдатом в глуши цивилизации от всех и вся, у нее было так уж много возможностей подумать о съестных запасах, но факт оставался фактом – мужчина весом под сотню, с ускоренным метаболизмом и регенерацией, голодал. И это было нехорошо. Если в их вынужденном положении вообще имелось хоть что-то хорошее.
Баки не взял кружку. Только посмотрел, и ей не нужно было видеть, чтобы знать, куда именно.
