У нее задрожали губы и по щекам покатились совершенно бесполезные слезы.
- Мне было плохо. Я не мог уснуть, и ты приносила мне теплое молоко, - Баки озвучил так, словно процитировал по памяти заученный наизусть, кем-то написанный текст. – Не знаю, вели ли об этом записи и читал ли их Пирс, но он, сука, основал на этом свой собственный блядский ритуал… - ровный голос дрогнул, в одно мгновение переполненный ненавистью и злобой. – Солдат плевать хотел на все это, у него не было моей памяти, а у меня его есть, и я…
Откровение оборвалось на середине. Снова повисла тишина, в которой обостренному слуху вполне могло быть доступно, как безудержные слезы, срываясь с ее подбородка, мелкими каплями падали на пыльный стылый пол.
Она колола его, и он молчал о том, что помнит, она промывала его раны и поила с руки, и он ничего не сказал. Не видя и не пробуя содержимого кружки, он вспомнил молоко. Спустя бесконечные семьдесят лет.
- Я не мог заснуть. Охрану жутко донимала собственная невозможность поспать, и тогда они звали тебя. Ты приносила молоко и… и книжку. Какую-то русскую-народную нелепицу.
Она слышала все, о чем он говорил, не могла не слышать, хотя уже давно стекла по сырой стене на пол, ослепнув от слез и задыхаясь в беззвучных рыданиях.
- Меня от еды выворачивало. Особенно поначалу. И ты примешивала к молоку мед, а чтобы я зубами не колотился о край, ты кусок капельной трубки приноровилась опускать в кружку вместо соломинки. Не знаю, что они с тобой делали, и как работает эта чудовищная штука в твоей голове, но…Ты это помнишь?
- Джеймс, я сделала это с тобой, - слезы кончились, оставив после себя тупую пульсацию фактов. - Добровольно, а не по чьему-то приказу. Вот, что я помню.
Баки словно вовсе ее не услышал.
- У меня спина болела. Из-за руки, - раздался звук, похожий на скрежет – Баки небрежно поскреб металлическое плечо. - После ломок особенно сильно. Ты спрашивала, болит ли что-то, я ничего не говорил, а однажды ты просто велела мне перевернуться на живот. У койки стояла охрана с автоматами. Я думал, стрелять станут или удары прикладами отрабатывать, но ты выставила их за дверь. Всегда выставляла, когда приходила.
Он договорил, дрожь зубов наслоилась на шелест пластин, когда Баки обеими руками обхватил тело поперек, словно пытаясь согреться или защититься, или уменьшить боль, заняв в пространстве меньшую площадь.
Раненый, голодный, замерзший, усталый. За неполные десять минут в пересчете на количество слов он сказал ей больше, чем за последние несколько дней, включая сам момент их встречи впервые с роковых событий 46-го. И были это ни разу не обвинения, которых она ожидала.
- Джей… Баки… - имя кинжалом встало поперек горла, цеплялось о зубы, путало мысли.
«Солдатик, ну пожалуйста, ляг, - хотелось ей повторять заученные давным-давно монологи, обращенные к безымянному в то время пленному. - Тебя никто не тронет. Никто не ударит. Пожалуйста, перевернись на живот. Они ушли, видишь? Посмотри. У меня ничего нет. Я не стану ничего тебе колоть».
В первый день солдат так и не перевернулся. На следующий день лежал камнем, который расслабить было все равно, что раздробить гранит. Еще через несколько дней он сам подался к руке, нерешительно, словно дикий зверь, позволил пальцам единожды огладить литые мышцы.
Солдат, вспомнивший свое имя – Баки – переворачивался всегда. Он знал, что за просьбой «перевернись» его ждало облегчение, а не пытка, он доверял, слепо тычась лицом в подушку и подставляя измученную тяжестью протеза спину теплу умелых рук.
- Баки, пожалуйста, ляг, - она шепчет чужим голосом наивной девчонки из далекого 45-го, проваливаясь в собственные же воспоминания. И Баки подчиняется на удивление легко, быстрее себя самого семидесятилетней давности. – Здесь никого нет…
«Здесь пустошь на километры вокруг. Нас здесь не найдут. Тебя больше не станут искать…» - где-то в куче израсходованного на перевязки тряпья, в не стертой до конца крови еще валялся вырезанный крошечный «жучок», от которого у Баки еще не сошел до конца кровавый рубец, тянущийся припухшей вертикалью от шеи к затылку.
Баки юлозит по матрасу и перекатывается на живот, словно и не было этих семи десятилетий, словно не нарекал ее в насмешку Карпов Вдовой Солдата, а Лукин не отождествил с ГИДРой. Баки замирает и стонет едва слышно в отсыревшую подушку, когда впервые за семьдесят лет позволяет чужим рукам коснуться спины, огладить уязвимую, чувствительную границу перехода. У Солдата не болела спина, у него вообще ничего никогда не болело, и не волновало это никогда и никого. У Баки вне режима Солдата случались особенно плохие дни, как две прошедшие недели, когда болело всё и очень сильно. Болела шея, после того, как в ней побывал охотничий нож, болело левое плечо, а за ним вся левая сторона тела от того, как яростно он отбивался от ищеек ГИДРы, раскалывалась на множество мелких осколков голова от того, что ему снова почти прожарили током мозги. Баки было больно, ему было страшно и он почти не пытался это скрывать. Поэтому он покорно перевернулся, поэтому подставлялся под неожиданную ласку, поэтому сам искал телесного контакта.
Он устал быть один.
Солдату было все равно на окружение, если это не мешало или не способствовало выполнению миссии, Солдат не нуждался в контакте с людьми, его программой это было не предусмотрено. После битвы на геликарриере и смерти Пирса Баки избегал людей, чтобы выжить самому и не навлечь опасность на невинных. Но он так устал… Когда собственное тело предает, без предупреждения швыряя в мрачное бессознательное, одному плохо, одному страшно, одному больно. Поэтому Баки доверчиво подставил спину, поэтому зажмурился, пытаясь насильно воскресить в памяти поврежденные образы. Он помнил холодный 45-ый год. Он помнил его слишком хорошо.
У него болела спина, и вместо того, чтобы закармливать его обезболивающими или морозить в криогене, она делала ему массаж, поила теплым молоком и читала сказки. Поэтому Баки помнил 45-ый почти так же хорошо, как Стива.
Вот только Стив совсем недавно предотвратил конец света, не дав городу улететь в космос. Ему не сдались проблемы ГИДРы, которые Баки, несомненно, навлек бы, если бы пришел к Стиву. Он не пришел. А она к нему пришла, она… за ним пришла, совсем как тогда, чтобы забрать его из цепких щупалец. Она лечила его и поила молоком, она была рядом с ним.
Баки трудно было примириться с мыслью, что ему все это не снится, поэтому сначала он пытался игнорировать. Думал, что крики с соседнего подобия кровати скоро утихнут, и он проснется в какой-нибудь камере или сразу в кресле для обнулений, отплевываясь от ледяной воды, которую на него выльют, чтобы привести в сознание. Он пытался отрицать, потому что видел, ну или верил, что видел, как ее убивали, самим фактом ее смерти загоняя в его подкорку одно из кодовых слов. Баки пытался изо всех сил не купиться на подлый обман, но это было так сложно… так невыносимо тяжело и нестерпимо больно.
В заброшенном доме в богом забытом нигде, обследовать которое Баки пока физически не мог себе позволить, было холодно и сыро, матрас весь пропах плесенью, снаружи голодным волком-одиночкой выл ветер, и снилось ему совсем не то, что могло бы помочь согреться. Раздельно спать в таких условиях согласно элементарным законам выживания было противопоказано, но она не шла к нему, а он не звал. И не смел напроситься. Хотя первый раз, когда они оказались в одной постели, случился семьдесят лет назад именно по такой причине: Баки замерз, и самым быстрым способом его согреть было поделиться теплом тела.
Они спали вместе и делились не только теплом, это Баки помнил особенно хорошо, невзирая на все попытки забыть.
Вот сейчас она сидела рядом, живая, и Баки так хотелось, чтобы все случилось, как в 45-ом.
Она убирает руки, чувствуя его напряжение, и он, пользуясь моментом, перекатывается на спину, чтобы видеть темный силуэт на краю матраса. Ничего не объясняя, он просто хватает ее за руку и с силой тянет на себя, роняет себе на грудь так, что ее выпирающая ключица в ночной тишине громко ударяется о металл протеза.
