В темноте детали внешности скрывались, взгляда было не прочесть, и какое-то время она пролежала на нем в немом шоке, ощущая теплоту близкого дыхания. Потом ее настигли последствия кошмара, события последних недель и всех семидесяти лет ада, и она вскинулась, предплечьем зажав его шею.

- Зачем ты вернулся!? – она кричит на пределе легких ему прямо в лицо. – Ты должен был спастись тогда! Обязан был! У тебя был шанс! – она седлает его и свободной рукой как попало бьет по груди. – Ты должен был бежать! Бежать и не оглядываться! – она бьет снова и снова, в какой-то момент попадает по металлу, от чего удар возвращается отдачей, но ей все равно, и онемевшей рукой она продолжает бездумно колотить его грудь. – Ты сукин сын! – удар. - У тебя! – удар. - Был! – удар. - Шанс! – на очередном замахе он ставит блок левой, и ее предплечье сжимается в тисках металлических пальцев. Она кричит от ярости и боли, пытается ударить другой рукой, но и ее Барнс умело блокирует. Она брыкается на нем еще какое-то время, рыча на каждое движение, как загнанная в ловушку львица, потом гортанные рыки становятся всхлипами, в которых через раз слышны ядовитые оскорбления на русском, затем всхлипы превращаются в тихий плач, и она бессильно падает Баки на грудь.

На одно ничтожно короткое мгновение Барнсу странно осознавать, что кто-то еще в новом столетии способен испытывать схожую с его боль, но потом он вспоминает, что они ровесники, и все само собой встает на места.

Баки обнимает дрожащее тело, сильнее прижимаясь кожа к коже в попытке разделить на двоих живое тепло. Баки гладит короткие волосы. Баки натыкается пальцами живой руки на шрамы от импланта на спине и вслепую изучает их чудовищный рисунок, на краю сознания спрашивая себя: а болят ли они? Баки ткнется губами ей куда-то во влажный висок и целует разгоряченную кожу, нашептывая абсолютную бессмыслицу на невоспроизводимой смеси языков.

Он вспоминает, что она кричала во сне, перебирает услышанное и осмысливает значение, после чего зовет ее по имени. Не псевдонимами и кличками, даже не тем именем, которое она выбрала для себя сама, пока еще имела на это право – он зовет ее настоящим, единственно правильным именем, которое, вполне возможно, семьдесят лет спустя знал лишь он один.

- Эсма, - шепчет Баки и не ждет ответа. – Эсма… - повторяет он, катая запретное имя на языке, царапая буквами небо, пока, в конце концов, не решается использовать то, что невольно подслушал: - Ты моя Вдова. Ты Гидра, пленившая мой разум. Но лишь мой. И я лишь твой Солдат. И пусть от этого факта каждый из тех, кому мы не достались, перевернется в гробу. Пусть они сорвут себе глотки, пытаясь добиться справедливости у могильных червей.

Она молчит, лишь хрипло и горячо дышит ему в грудь.

- Твоя Диана, - она вдруг мажет губами по его груди и целует там, куда совсем недавно била. – А ты мой Баки, - она снова его седлает, прокладывает дорожку из поцелуев к левой стороне, к жесткой границе из шрамов, лучистым венцом обрамляющих стык плоти с металлом. У Баки вырывается задавленный выдох, слишком громкий в ночной тишине, но он его не слышит. Последний раз, не считая случайных контактов тело к телу в толпе, его касались только сапоги и приклады гидровской опергруппы и руки гидровских лаборантов, готовящих Солдата к обнулению.

За все время самоволки он не завел ни одного знакомства, в перерывах между ломками по препаратам, в извечных бегах на опережение и попытках угадать, где в его теле спрятан очередной «жучок» крайне плохо получалось думать о чем-либо постороннем. Кроме того, как Солдата, его обучали игнорировать как необходимости, так и желания тела, поэтому фантазия о сексе у Баки прямо сейчас имелась одна-единственная, и ей было без малого семьдесят лет.

- Баки…

Баки вздрагивает всем телом и жмурит глаза, ловя ощущения от одного только звучания своего имени на чужих губах. Совершенно несексуальная и несоответствующая происходящему мысль бьет его осознанием, что еще совсем недавно он был полумертвым расходным материалом в секретной лаборатории, а теперь он здесь, его член стоит как каменный, и побоку ему криогенная заморозка, электрошок и все прочие, прошедшие через его вены химикаты.

Они не меняли позы, обоих более чем устраивала та, что была. О Боги, как же многое она напоминала!

Она насадилась, как тогда, совсем чуть-чуть, на пробу, чтобы изучить его реакцию. Тогда Баки не проявлял особого интереса к процессу, потому что удовольствие плохо вписывалось в его тогдашнюю исковерканную картину мира. Нынешний Баки, переживший намного больше нечеловеческих зверств, оказался слишком нетерпелив, чтобы тратить время на прелюдию. Она хотела растянуть для него удовольствие, как раньше, как он любил. Но Баки слишком торопился, боясь проснуться от своих фантазий, он больше не брезговал пользоваться бионикой, как раньше, поэтому теперь схватил ее за бедра сразу обеими руками и рывком насадил до конца.

- Бааааакиии… - растянув в гортанном крике его имя, она безо всякой подготовки прогнулась дугой.

Не убирая рук с ее бедер, Баки потянул ее вверх, дурея от ощущений, а ее вынуждая разочарованно стонать от того, что он едва не выскользнул из нее, прежде чем снова опустить до упора.

Слишком реалистичный, слишком чувственный, слишком прекрасный сон, чтобы претендовать на реальность. Баки хотел бы сделать все, но не мог ничего, чтобы его продлить, поэтому он все равно проснулся, один в чересчур светлом, смутно знакомом помещении со сложной геометрической конструкцией потолочных балок и полным отсутствием на них паутины.

Кое-как отдышавшись, на чистом автопилоте Баки протянул левую руку, чтобы пошарить ею по полу, но вместо этого бионика, скользнув на миг в невесомость, громко ударилась о прикроватную тумбочку, едва не сбив совсем неожиданный предмет – стилизованные часы-будильник, витиеватые стрелки которых показывали без пяти три по полудню.

Что ж… выходит, свой сон он действительно продлил. Так продлил, что запутался в годах, что, впрочем, абсолютно для него не ново. Медленно, но верно проникаясь осознанием происходящего и выбираясь из пограничного состояния между спячкой (никак иначе назвать это у него язык не поворачивался) и явью, Барнс потянулся на постели. Мышцы, вопреки ожиданию, отозвались не болью, а сладкой истомой. Да… иногда его мозг вот так с ним шутил. Вернее, шутил он постоянно, от ночи к ночи менялись только жанры: расчлененка, боевик, порно…

Баки предпочитал по возможности с одинаковой легкостью отпускать любые сны, как приятные, так и кошмары.

Вот и сегодня, медленно перекатив голову по подушке, он сосредоточил взгляд на тумбочке, на которой в кое-то веки не ширился ряд пузырьков с цветными этикетками, не валялись окровавленные тряпки, вообще не водилось ничего лишнего, кроме будильника и забавного вида пузатой кружки с лаконичной надписью «Milk» и характерным молочным следом по форме губ на краю.

Баки улыбнулся, не уставая наслаждаться свободой движений, вальяжно раскинул в стороны руки и даже не стал проверять, лежал ли под подушкой верный «Скорпион».

Снизу, из кухни, доносился монотонный речитатив. Прежде, чем зацепиться вниманием, точнее, обонятельными рецепторами, за информацию, в последнее время намного более важную, чем новостные криминальные сводки, Баки подметил краем сознания, что диктор бубнил по-русски. Ему вторило шкворчение на плите и звуки прочей активности, на которые Баки шел, бесшумно ступая босыми ногами по нагретому солнцем полу.

Шкворчел, затевая перспективные переговоры с его желудком, пухлый, нетерпеливо лезущий из сковороды омлет. Закипал, дымясь над джезвой, кофе. Смотря на все это, Баки привычно чуть потряс головой, убеждаясь в реальности происходящего, а затем дал себе мысленный зарок проснуться завтра с петухами и не минутой позже, потому что, черт возьми, завтраки в постель – это его обязанность.

- Начало четвертого. Ваш новый рекорд, сержант, - промурлыкала она, когда Баки подошел и собственническим движением обнял ее со спины. И увлек в поцелуй, стоило ей лишь слегка обернуться.